Воспоминания ветеранов - нежелание рассказывать про войну. Самые яркие воспоминания женщин-ветеранов о войне

В.С. Боклагова

22 июня 1941 года верховой посыльный из Большанского сельсовета известил нас о начале войны, что фашистская Германия без объявления войны напала на нашу Родину.

На второй день многим молодым мужчинам вручили повестки. Начались проводы всем селом с гармошками, песнями со слезами на глазах. Активисты давали наказы защитникам Родины. Не обошлось и без дезертирства.

Фронт приближался все ближе и ближе к Чернянке. Все школы закрылись, учеба прервалась. Я закончил всего шесть классов, началась эвакуация техники и скота на Восток, за Дон.

Мне с напарником Митрофаном поручили отогнать за Дон 350 голов колхозных свиней. Оседлали лошадей, набрали сумку продуктов и погнали Волотовским грейдером, догнали до села Волотово, поступило распоряжение передать свиней сельскому Совету, а самим вернуться домой.

Началось отступление наших войск по Большанскому шляху и Волотовскому грейдеру, шли наши солдаты изморенные, полуголодные с одной винтовкой на троих.

В июле 1942 года фашисты оккупировали наше село. Танки, артиллерия, пехота лавиной двигались на Восток, преследуя наши войска.

Оккупация

Немецко-фашистские войска запомнятся мне на всю жизнь.

Фашисты не щадили никого и ничего: грабили население, забирали скот и птицу, не брезговали даже личными вещами нашей молодежи. Ходили по дворам жителей, расстреливая домашнюю птицу.

Рубили деревья, яблони груши для маскировки своих автомашин, заставляли население копать окопы для своих солдат.

У нашей семьи фашисты забрали одеяла, мед, кур и голубей, вырубили вишневый сад и сливы.

Немцы своими машинами топтали картофель на огородах, уничтожали грядки в подсобных хозяйствах.

Особо нагло орудовали белофины и украинские бендеровцы.

Нас выселили из дома в погреб, а в нем поселились немцы.

Передовые немецко-фашистские войска стремительно двигались на Восток, вместо их наехали модъяры, которые назначили старостой села Лаврина, а его сына – полицаем. Начался отбор молодежи для работы в Германию.

В эти списки попали и мы с сестрой Настенькой. Но мой отец откупился у старосты медом, и нас вычеркнули из списка.

Всех людей от малого до старого заставили работать в поле. Семь месяцев оккупанты орудовали в наших краях, пороли ремнями всех, кто уклонялся от рабского труда, подвешивали на перекладинах назад руками. Ходили по селу, как разбойники, стреляли даже дикую птицу.

Немцы застали одну девушку в поле, которая шла из Чернянки в Малый Хутор, и в зимнее время насиловали её в скирде до смерти.

Всех жителей Малого Хутора насильно заставляли работать на Волотовском грейдере по очистке его от снега.

Освобождение

В январе 1943 года, после полного разгрома немецко-фашистских войск под Сталинградом, героическими воинами Красной Армии был освобожден Малый Хутор.

Наших воинов-освободителей жители встречали с радостью, с хлебом солью, солдаты и командиры были хорошо одетые, все в белых полушубках, в валенках и шапках, вооруженные автоматами, по Волотовскому грейдеру шли колонны танков. Роты шли колонами с гармошками и песнями.

Но эта радость была частично омрачена большими потерями наших войск под Чернянкой, на кургане, где сейчас находится сахарный завод. Наша разведка не смогла обнаружить притаившихся фашистов с пулеметами на чердаках Чернянского завода растительных масел, и наши войска шли строями в сторону Чернянки, надеясь, что там нет немцев, а фашисты прицельным огнем косили наших солдат и офицеров. Потери были большими. Все дома в Малом Хуторе были заселены ранеными солдатами и командирами.

В нашем доме размещались 21 солдат и офицеры, один из них скончался в нашем доме, остальных увезли в медсанбат.

Мобилизация на фронт

Мобилизация на фронт ребят 1924-1925 годов рождения, которые не успели уйти за Дон с нашими отходящими войсками, и были перехвачены немецкими мотоциклистами, началась сразу после освобождения Чернянского района от немецко-фашистских захватчиков.

25 апреля 1943 года призвали в армию и подростков 1926 года рождения. Мне тогда исполнилось 16 лет и 6 месяцев. В это же время мобилизовали отца для рытья окопов для наших войсковых частей.

Мои родители набили мешок куличами, обваренным мясом и крашеными яйцами. Мы с младшим братом Андреем погрузили продукты на тачанку и рано утром на рассвете отправились в Чернянский райвоенкомат.

Но не тут то было, доехали до крутого яра, что за селом Малый Хутор, где на поле от оврага до Чернянского кургана размещались склады немецких снарядов, эти склады разбомбил немецкий самолет, снаряды массово стали взрываться, а осколки падали дождем на дорогу, по которой мы шли на сборный пункт.

Пришлось изменить наш маршрут движения, пошли Морквинским оврагом, добрались благополучно до военкомата, вдруг налетели немецкие самолеты.

Военком распорядился, всем допризывникам пешим добраться до города Острогожск, там погрузиться в вагоны-товарняки и добраться до города Мурома, где находился пересыльный пункт.

На рассыльном пункте

На рассыльном пункте в городе Муром прошли начальную военную подготовку и приняли Военную Присягу. Изучали 45-ти миллиметровую полевую пушку. После прохождения начальной военной подготовки и принятия присяги нас начали рассылать по воинским частям.

Питание на пересыльном пункте было очень плохое, тарелка супа с двумя горошинами, кусочек черного хлеба и кружка чая.

Я попал в 1517 передвижной зенитно-артиллерийский полк, перед которым стояла задача отражать массированные налеты вражеских самолетов на Горьковский автозавод, который давал для фронта автомобили-полуторки.

Зенитчики дважды отразили налеты самолетов, после чего немцы уже не пытались бомбить автозавод.

В это время к нам на батарею приезжал командующий военным округом полковник Долгополов, который здесь же у орудия присвоил мне звание старшего солдата-ефрейтор, с этим званием я завершил весь свой боевой путь до конца войны, вторым орудийным номером – заряжающим.

Перед отправкой на передовую я вступил в Ленинский комсомол. Комсомольский билет мы носили на груди в пришитых карманах с нательной стороны гимнастерки и очень гордились им.

На передовой

Через месяц нас снабдили новыми американскими 85 миллиметровыми зенитно-артиллерийскими орудиями, отгрузили в эшелон и поездом повезли на фронт для прикрытия передовых позиций от налетов фашистских самолетов и танков.

На пути следования наш эшелон подвергся налетами фашистских самолетов. Поэтому пришлось добираться до Пскова, где находилась передовая своим ходом, преодолевая множество речушек, мосты через которые были разрушены.

Добрались до передовой, развернули свои боевые позиции, и в эту же ночь пришлось отражать большую группу вражеских самолетов, бомбивших наши передовые позиции. В ночное время выпускали по сто и более снарядов, доведя стволы орудий до раскала.

В это время погибли от вражеской мины наш комбат капитан Санкин, тяжелое ранение получили два командира взвода и погибли четыре командира орудия.

Мы их похоронили здесь же на батарее в бурьянах близ города Пскова.

Двигались вперед, преследуя фашистов вместе с пехотой и танками, освобождая города и села России, Беларуссии, Литвы, Латвии и Эстонии. Войну закончили у берегов Балтийского моря у стен столицы советской Эстонии Таллинне, где и давали салют Победы орудийными залпами из боевых орудий.

Я салютовал из 85 миллиметрового орудия десятью боевыми и 32 холостыми снарядами.

Салютовали все воины из своего штатного оружия, из орудий, из карабинов, из пистолетов. Ликование и радость была в течение всего дня и ночи.

В нашей батарее служило много чернянцев: Мироненко Алексей из села Орлика, Илющенко из Чернянки, Кузнецов Николай из с.Андреевка, Бойченко Николай Иванович и Бойченко Николай Дмитриевич из с.Малый Хутор и многие другие.

В нашем орудийном расчете было семь человек, из которых – 4 чернянца, один – белорус, один украинец и одна девушка – татарка.

Жили в сырой землянке у орудия. В землянке под полом стояла вода. Огневые позиции меняли очень часто, по мере передвижения переднего края наземных войск. За два фронтовых года меняли их сотни раз.

Наш зенитно-артиллерийский полк был передвижным. Отступать не приходилось. Все время с боями двигались вперед и вперед, преследуя отступающих гитлеровцев.

Моральный дух солдат и офицеров был очень высок. Лозунг был один: «Вперед на Запад!», «За Родину», «За Сталина!» Разгромить врага,– таков был приказ.И зенитчики не дрогнули, били врага днем и ночью, давая нашей пехоте и танкам двигаться вперед.

Питание на фронте было хорошее, давали больше хлеба, сало-шпик и американскую тушенку, по 100 грамм спирта.

Наш полк на своем счету имел сотни сбитых вражеских самолетов, отражал яростные атаки, вынуждая их возвращаться восвояси, не выполнив боевую задачу.

После окончания войны меня направили в учебную роту по подготовке младших командиров Советской Армии. Через год после окончания учебы мне присвоили воинское звание младший сержант и оставили в этой же учебной роте командиром отделения, затем помощником командира взвода, присваивали воинские звания сержант, старший сержант и старшина, одновременно был комсоргом роты.

Затем нас направили в войска ВНОС (воздушное наблюдение оповещение и связи), которые располагались вдоль берега Балтийского моря на 15 метровых вышках.

В то время ежедневно американские самолеты нарушали наши воздушные границы, я был тогда начальником радиостанции и радиолокационной станции. В наши обязанности входило своевременно обнаружить самолеты – нарушители границы и сообщать на аэродром для принятия ответных мер.

Служить пришлось до 1951 года.

Отрывки из воспоминаний.

НАЧАЛО ВОЙНЫ.

Одесское артиллерийское училище. 1941 год.

День 22-го июня встретил в училище - курсантом второго курса Одесского артиллерийского училища имени М.В.Фрунзе. Утро двадцать второго июня, воскресенье. Тревожная обстановка, носятся посыльные, пробегают нахмуренные, с озабоченными лицами командиры. В десять утра появился командир нашего курсантского взвода лейтенант Погодин, постриженный наголо, куда-то спешит, суетится. Объявил нам, что в 12-00 будет важное правительственное сообщение. В двенадцать мы собрались в ленинской комнате у репродуктора, из черной "тарелки" раздался голос диктора и объявил, что сейчас выступит министр иностранных дел Молотов. Раздался взволнованный голос Молотова, и, заикаясь от волнения, он сказал: "Товарищи, сегодня, в четыре часа утра, без объявления войны, внезапно и вероломно нарушив договор, Германия напала на Советский Союз. Подверглись бомбардировке Киев, Севастополь, Минск...."... Смотрю на лица товарищей - они сразу стали старше, серьезнее, задумчивые, все сидят погруженные в свои мысли и тревожное чувство опасности закрадывается в душу. Первым заговорил Гусев - младший (у нас во взводе было двое Гусевых, один москвич, другой из Ростова): "Теперь нас скоро выпустят и пошлют воевать", и его все поддержали. Но говорить не хотелось, каждый думал свою думу, и никто тогда не предполагал, как мало останется в живых из тех, кто находился рядом в эту минуту...

На второй или на третий день войны я попал в наряд - патруль по городу. Шли под командой одного лейтенанта из нашего училища. Одесситы, народ горячий и темпераментный, бегали по городу и с подозрением присматривались друг к другу - искали шпионов. Шпиономания уже охватила Одессу. По городу ползли слухи: ... "... вчера поймали шпиона в форме милиционера...", ... "... у артистки... на груди был спрятан радиопередатчик...". То в одном, то в другом месте возникала толпа и начиналась расправа над очередной жертвой, заподозренной этой толпой. Желтые ботинки на ногах - шпион, куртка необычного фасона - это точно немецкий агент. Разбираться некогда, сразу начинался самосуд. В одной из подворотен толпа окружила двух, видимо только что мобилизованных военных в красноармейском обмундировании, но с командирскими знаками различия в петлицах, у одного три "кубаря" - старший лейтенант, у второго - две "шпалы" - майор. Необычная форма сразу привлекла внимание и уже поднимались кулаки для расправы, гнев и рев толпы усиливался. Бледные и испуганные командиры зажатые толпой, пытались объяснить, что их только что призвали, и обмундировали именно так, по причине отсутствия формы для комсостава. С трудом пробились к ним и проверили документы у задержанных. Они смотрели на нас как на спасителей. Пытаемся их освободить, но толпа недовольна, орут: "документы поддельные!", ... " они из одной шайки!", и так далее. Лейтенант остановил проезжавшую мимо грузовую машину, мы все быстро забрались в кузов и, отъехав на соседнюю улицу, простились с "пострадавшими" командирами.

Из Одессы мы уходили всем училищем, уже после того как Одесса была отрезана от всей страны, и оставался только один путь - вдоль берега моря, дорога на Николаев, через Херсон. Шли двое суток пешком. У каждого курсанта - винтовка, два подсумка с патронами, бутылка с самовоспламеняющейся жидкостью, чтобы жечь немецкие танки, шинельная скатка, плащ-накидка, на спине - ранец с книгами и конспектами, ведь мы закончили первый курс и ждали экзаменов для перехода на второй - война-войной, а учеба учебой! Мы еще не понимали, что находимся уже в другом мире. Перед выходом училища в пеший поход на Николаев, курсантов построили во дворе, мы ждали выхода к строю начальника училища генерал-майора Воробьева. Надвигались грозовые тучи, сначала закапал мелкий дождь, а потом он превратился в ливень.

Каждый стоящий в строю имел плащ-накидку, но команды одеть их командиры не давали, и мы промокли до нитки, и главное - полные сапоги воды. Можно представить, во что превратились наши ноги за двое суток форсированного марша - волдыри и кровоподтеки. Самых слабых сажали на телегу, но ненадолго.

Пришли в Николаев, пройдя за двое суток 120 километров, и нашу батарею АИР (артиллерийская инструментальная разведка) поместили на четвертом этаже школы, откуда мы видели, как немцы, четыре самолета, с небольшой высоты бомбят строящийся крейсер на Николаевском судостроительном заводе. Подлетели два наших истребителя И-16, но немцы, отбомбившись, отбились от них и улетели домой.

Из Николаева до Никополя нас лихо вез электровоз. Не доезжая до моста через Днепр 50-100 метров, где-то в два часа ночи, наш поезд настиг немецкий двухмоторный бомбардировщик Ю-88, и на бреющем полете, с особой точностью, сбросил на наш эшелон четыре бомбы, которые легли точно по вагонам. Наш вагон уцелел, только крышу немного повредило. Мы начали выскакивать из вагона, а вдоль состава шел генерал Воробьев и кричал: "Осторожно! Провод!". Это сорвало и бросило на насыпь провод высокого напряжения, по которому и ехал наш электровоз. Мы выскочили и сразу стали помогать таскать с насыпи вниз раненых и убитых, в том числе и остатки разорванных бомбами тел. Самолет развернулся и опять на бреющем полетел на наш эшелон, стал обстреливать из пулеметов горящие вагоны, из которых неслись отчаянные вопли раненых и крики женщин и детей, членов семей командиров училища, эвакуированных из Одессы вместе с нами. Спасаясь от пулеметных очередей, я бросился на землю и закрыл голову руками - страх заполз в душу и я замер, тоскливое, ноющее чувство ожидания смерти. Но самолет улетел, сделав свое черное дело... Кто-то из курсантов сказал: "Пошли помогать раненым", и мы вновь полезли на насыпь, к вагонам.

Спасали и выносили раненых курсанты, никого из командиров я там в эти минуты не видел. Мы впервые увидели войну во всем ее страшном облике.

Заместитель командира нашей батареи Исайченко и "любимец женщин" Шаренда, красавец двухметрового роста, сбежали подальше во время бомбежки эшелона.

Шаренда вместе с расчетом был у зенитного пулемета на крыше вагона, но они смылись еще до повтороного захода немца на эшелон, так и не сделав ни единого выстрела по немецкому бомбардировщику. После войны они оба неплохо устроились: Исайченко стал полковником и начальником цикла в нашем училище, а Шаренда стал преподавать в Артиллерийской Академии, продолжая "покорять женские сердца"... Помню обгоревший труп начфина училища и множество рассыпанных купюр, красных "тридцаток", валявшихся внизу у насыпи...

Длинный ряд трупов - их складывали аккуратно, как в строю... Пришли две санитарки (их привезли из Никополя), и стали бинтовать раненых. Мы с Ваньковым тащили лейтенанта Черных. Голова пробита осколком авиабомбы и кровь хлестала струей. Мы его тащили, а он выл от боли, как зверь...

Это было наше первое боевое крещение, мы увидели - кто есть кто!

Стало светать, и утром перед нами предстала вся печальная картина... Свыше сотни убитых, и еще больше раненых. Из двух вагонов, одного командирского и одного курсантского, вообще никто не уцелел. Нашего преподавателя физической подготовки взрывной волной выбросило за несколько десятков метров, его нашли на берегу Днепра, в болоте, и от контузии его ноги отказали. Из нашего взвода погиб курсант Иноземцев, он стоял на посту на платформе, взрывной волной оторвало борт от платформы и этим бортом Иноземцева и убило... С рассветом появился наш "начальник", старший лейтенант Исайченко, в каске, с деловым видом, и скомандовал: "Группа двести двадцать! Строиться!". Курсанты с презрением смотрели на этого командира, как, впрочем, и на других, - где они были ночью, в самую трудную минуту, когда было нужно спасать людей? Да, первого боевого экзамена наши командиры не выдержали. Мы уже были выше их и знали, как будем вести себя в настоящем бою. Вот тогда-то мы поняли, что командир - это не внешняя парадная мишура, красивая форма, скрипящие ремни и хромовые сапоги, а нечто гораздо большее, что дает право командовать людьми, и за что люди, твои подчиненные, поверят в тебя и пойдут, если надо, с тобой на смерть и не бросят тебя в самый критический момент.

Потом нас построили и повели на станцию Никополь, где нас поместили в вагоны. Здесь произошла заминка. Часть курсантов-первокурсников, новобранцы из одесских институтов, отказывались ехать дальше в эшелоне и хотели идти на восток пешком. Первая бомбежка их так напугала, что они боялись ее повторения. Но мы погрузились и нас повезли в Свердловскую область, до станции Сухой Лос, на реку Пышма. Училище расположили в бараках, на трехэтажных нарах, как в Бухенвальде. В Сухом Логу занятий фактически уже не было. В холоде и в голоде, - нас никто здесь не ждал и не думал кормить. Уполномоченные от взводов уходили на промысел, мы кормились сами, в основном брюквой, турнепсом и морковью, которые воровали в полях и на огородах у местных жителей. Кто что раздобыл - все шло в общий взводный котел. У меня от такого питания на шее появились огромные нарывы, и только когда нашу группу послали на фронт, в дороге все прошло... В январе нас одели в форму лейтенантов, состоялся выпуск.

После выпуска из училища, нас, восемнадцать москвичей (бывших выпускников московских артиллерийских спецшкол), отправили на фронт через Москву, и в столице все разошлись по домам, с условием - утром собраться на этом же месте, но у меня дома уже никого не было, мои эвакуировались в Ташкент. Приехали мы в начале января 1942 года. На нашу группу было одно направление у старшего - Борисенко, и всех нас, в тот же день задержали комендантские патрули, собрали в комендатуре, посадили на открытую машину ГАЗ, в кузов, и отправили в штаб фронта. В штабе Западного фронта, размещенном в деревне Середа под Волоколамском, нас не задержали и отправили дальше, в 16-ую Армию генерала Рокоссовского. В армейском штабе артиллерии нас спросили: "Кто вы по специальности?", и мы с гордостью ответили: "Аировцы! Засечка батарей противника по звуку их выстрелов!" (АИР - артиллерийская инструментальная разведка). Над нами посмеялись и сказали: "Ваши приборы остались на западной границе, а сейчас нужно защищать Москву огнем!", и меня и еще двоих товарищей "из московской группы" (Ванькова и бывшего старшину Бондарчука), отправили в 537-й пушечный артиллерийский полк РГК. По современным понятиям это был не полк, а всего лишь артдивизион, в этом 537-м ПАПе было 15 орудий, и это были 107-мм орудия, снятые до войны с вооружения из-за изношенности стволов, орудийные нарезы выгорели и при стрельбе снаряды сильно "разбрасывало без адреса".

ФРОНТ. 1942-й год

Прибыли в штаб полка, к командиру 537-го ПАПа полковнику Розову. Полковник был высоким, седым, старым мужчиной, из бывших царских офицеров. Важный, представительный. Начал беседу с расспросов: кто, откуда, что закончили?, и предложил на выбор три должности: командир взвода разведки полка, командир огневого взвода и командир топовзвода. По свой непоседливости я спросил: "А что такое командир взвода разведки?", на что последовал ответ: "Пойдешь - узнаешь, вот тебя мы и назначим на этот взвод". Пошел в управление - штаб полка, узнать где же мой взвод? Встретил меня очень приветливый и умный еврей ПНШ-1 Борис Горбатый (после войны я столкнулся с ним в 1954 году в Сочи, он уже был полковником, доктором технических наук и работал в ракетном КБ). Рядом ним сидели командир полкового топовзвода старший лейтенант Вассерман и командир взвода связи - пожилой мужчина, с седой и давно небритой щетиной, запасник, лейтенант Мороз, до войны - доктор физико-математических наук, виднейший ученый, конструктор дирижаблей. Мороза призвали в армию из запаса, и в ноябре 1941 года он успел побывать два дня в немецком плену, где немцы заставили его таскать на спине свою радиостанцию. Удивительно, что немцы его сразу не расстреляли как еврея, ведь они в этом деле были очень пунктуальны. На ночь его заперли в сарае и тут месторасположение немцев накрыл залп наших "катюш", сарай разбило, немцы стали разбегаться, и в суматохе уцелевший Мороз сбежал и добрался до наших войск, сплошной линии фронта тогда не было... Нашли моих подчиненных, которые как раз пришли в штаб за продуктами с НП - старшина Рыжков, разведчик, грузин Паярели и туляк Алешин. Грязные, закопченные, с "сидорами" за плечами. Пошел вместе с ними получать водку и продукты. Водку выдавали сразу на всю неделю по 6 шкаликов (стограммовые бутылочки) на брата. Нагрузили мешки, пошли на НП. По дороге впервые попал под минометный обстрел - вошли в разрушенную деревню, и вдруг все побежали, стали ложиться в борозды, прятаться в разрушенных строениях, а потом я увидел султаны дыма и услышал резкие звуки разрыва мин. Чувства страха или смертельной опасности я еще не ощущал, и, стоя на дороге, с недоумением смотрел на окружающих, на всю эту суету. Слышу крик: "Товарищ лейтенант! К нам, сюда!" - зовут мои разведчики.

7/2/1942. Первый день на передовой. Пришли на наблюдательный пункт. Из ямы глубиной полтора метра и накрытой сверху жердями и еловыми ветками, вылезли три фигуры - мои артразведчики. Увидев "сидоры" с продуктами и водкой они оживились.

С ходу стали выпивать и закусывать тушенкой и мороженным хлебом. Впервые в жизни выпил стакан водки. Поели, стемнело, заползли в свою яму и на четвереньках залезли в свои углы, засунули на морозе, плотно прижавшись друг к другу. Ночью проснулся - все тело горит от укусов вшей, тошнит от выпитой водки, от холода пробирает дрожь. Вылез из норы на свежий воздух, уже светало. Рядом костер пехотинцев, пошел туда погреться и там встретил лейтенанта, Демидова из нашего училища, он попал в минометный полк и его НП было рядом с нашим. Полезли с ним в окопы пехоты - на опушке леса из снега были сделаны траншеи и там, еле двигаясь, сидели пехотинцы, обмороженные, заросшие, грязные, с красными от бессоницы глазами и потухшими взглядами безразличными ко всему людей - чувство опасности притупилось и наступало полное безразличие - скорей бы уж хоть какой-нибудь конец...

Я подобрал на дне траншеи винтовку СВТ с оптическим прицелом, и мы, с другом по училищу, полезли к амбразуре, посмотреть на немцев. Я надеялся, что смогу кого-нибудь подстрелить. Немецкая траншея находилась недалеко, метров 100-150 от нас, и также была сделана из снега. Были видны головы передвигающихся по траншее немцев, постреливал пулемет. Я пристроил винтовку и произвел два выстрела, но винтовка не была пристреляна и врядли я точно попал. После моих выстрелов сразу начался минометный обстрел, мины стали рваться вверху, в ветках деревьев. Треск, дым, вой осколков и летящих мин. Мы залегли в лесу. Минут через пятнадцать обстрел закончился, я осторожно приподнял голову и стал взглядом искать своего товарища - лейтенанта Демидова, но его нигде нет. Поднимаюсь, подхожу к тому месту, где он залег..., и вижу перед собой разорванные, искромсанные взрывом остатки человека...

Был человек... и нет его...

Так для меня началась война на передовой...

Наступление. Февраль 1942-й год.

Нас перебросили на поддержку 20-й Армии, которой командовал печально известный генерал-лейтенант Власов. В течение трех недель беспрерывно атаковали деревню Петушки (об этой деревне и о кровопролитных и безрезультатных боях за нее писал Эренбург). Каждый день на исходные позиции подводили свежую стрелковую бригаду, придавали ей 3-4 танка, и, после хилой десятиминутной артподготовки, пехоту поднимали в атаку. С НП было хорошо видно, как вдоль залегшей в снегу стрелковой цепи ходил с пистолетом в руке командир роты, пинал в зад то одного, то другого лежащего бойца и хрипло кричал: "Вперед, твою мать!". Грозил пистолетом, поднимал одного, переходил к другому, и пока поднимал его, первый снова залегал в снегу. Все это происходило на открытом поле, густро простреливаемом автоматным, пулеметным и минометным огнем противника. Командиров рот и взводных хватало ненадолго. Командир роты на моих глазах основательно "заряжался" водкой, это придавало ему храбрости, но бессмертных там не было, и пуля или осколок непременно находили его. Пехота до наступления темноты лежала на снегу перед рядом колючей проволоки, ночью уцелевшие сами выползали назад, а санитары вытаскивали раненых, тех, кто не успел окоченеть на морозе. Помню восковое лицо заросшее редкой бороденкой пожилого солдата. Глаза закрыты, стонет и приговаривает: "Боже мой, боже, как больно!". Собаки тянут волокушу, рядом идет санитарка и говорит: "Безнадежный, в живот ранен, а вот еще жив"... Почти месяц пехота штурмовала эти проклятые Петушки и все в лоб... "Нейтралка" была завалена телами наших погибших бойцов.

Деревню так и не взяли, а когда весной стал таять снег, то из-под него на нейтральной полосе появилось столько трупов, что от приторного запаха, сладкого смрада разложения стало невозможно дышать, и, не сговариваясь, и мы, и немцы, стали убирать трупы с "нейтралки". Стрельбы не было... Молчаливое перемирие...

В марте начальство решило изменить направление наступления, удар намечался в нескольких километрах правее от Петушков, в районе деревни Крутицы. Ночью мы копали новый КП и НП на опушке леса. Немцы были совсем рядом, стреляли трассирующими и разрывными пулями, и когда пули рвались, попадая в деревья, то создавалось впечатление окружения - стрельба со всех сторон... Земля промерзла на 50-70 сантиметров, и ее долбили ломами всю ночь. У нас был разведчик Василенко, бывший шофер, который напившись разбил машину, был осужден трибуналом на 10 лет и его прислали к нам, искупать вину кровью. Здоровый как медведь, он всю ночь без отдыха махал ломом и киркой. К утру успели положить один накат, накрыть его ветками и засыпать землей. НП оборудовать не успели - выкопали ровик на одного человека и накрыли его несколькими бревнышками. С рассветом на КП прибыл командир полка Розов, но полковнику КП не понравился - накатов мало, сыро, не то что его сруб, "опущенный в землю" в районе штаба полка, где горело электричество, дымилась печь, стояла кровать, было уютно, сытно, сухо и тепло. Розов пришел и сразу позвонил командиру дивизии, доложил, что находится на НП, хотя до наблюдательного пункта было еще метров триста. Я ушел на НП и стал смотреть в стереотрубу. Рассвело, и на снежном поле в 300-400 метрах от нас стояли два немецких ДЗОТа. Амбразуры закрыты щитами, поднимается дым из труб - гарнизон топит печи. Немцы заметили движение на опушке леса и усиленно ее обстреляли из пулеметов и минометов, изредка рявкала немецкая "корова" - крупнокалиберный миномет. Разрывы слышны недалеко, мины рвутся с хрустом, пахнет дымом, осколки пролетают с визгом и воем. Командир полка вызвал меня на КП и вновь делает мне выговор за плохо оборудованный КП, сквозь накат сыплется земля от близких разрывов. Пришел личный повар командира полка и принес ему обед - курица, хлеб вволю и еще чего-то, все вкусно пахнет. Я не спал всю ночь, промерз, голодный как волк, дрожу от холода, "зуб на зуб не попадает", и, видимо, мой заморенный вид подействовал на командира полка. Он сжалился и приказал своему повару дать мне хлеба и кусочек курицы. Досталось крылышко. Я жадно ел и Розов сочуственно смотрел на мою довольную и грязную харю и руки. Согрелся, поел, потянуло ко сну, но не тут-то было, командир вновь послал меня на НП - приближалось время начало артподготовки. Перебежками добираюсь до своего наблюдательного пункта и вижу, что в него, во время моего отсутствия, попала мина и осколками искромсало всю ячейку, разбросало накат, побило в нескольких местах стереотрубу. В окопе висел труп, залезшего в него солдата, посеченного осколками. Восстановил связь, доложил комполка о прямом попадании в наблюдательный пункт, и Розов сразу позвонил командиру дивизии и доложил, что пока он отсутствовал и завтракал, в его НП случилось прямое попадание (то есть то, что случилось со мной), мол, знай начальство, как воюет и рискует собой полковник Розов. Нет худа без добра. Вызвал комполка для нагоняя - накормил и уберег от смерти... Наступление на Крутицы организовали посолиднее, чем на Петушки. Подтянули свежую дивизию из Сибири, все в валенках и полушубках, а не в ботинках с обмотками и шинелишках, как в стрелковых бригадах. Поддерживали наступление стрелков танкисты из бригады Катукова. Артподоготовка началась ранним утром. Снарядов не хватало и их лимит был крайне ограничен. Орудия у нас были старые, изношенные и попытки попасть из них в ДЗОТы ни к чему не привели. Артподготовка закончилась минут за десять, вперед пошли четыре танка Т-34, а за ними стрелки -сибиряки. Танки пытались своим огнем разрушить ДЗОТы, но неудачно, и танкисты укатили вперед, в деревню Крутицы. В стереотрубу было видно, как открылись амбразуры ДЗОТов и пулеметчики стали поливать огнем наступающих. Пехота залегла, ее отсекли от танков. ДЗОТы давить было нечем и вновь полилась кровь солдатская...

Немецкая артиллерия сосредоточила огонь по опушке и по нашей залегшей пехоте.

Ко мне в ячейку подполз человек с выпученными, обезумевшими от страха глазами и, хрипло дыша, проговорил: "Дай голову спрятать, а там черт с ним!". И снова вниз головой в окопчик, только задняя часть тела осталась наверху. Окоп мой был так мал, что я сам в него еле втиснулся. Попытка выдворить "гостя", вызвала его гневный яростный рев: "Убью паскуда!", и он притиснулся еще глубже в окоп. Недалекий разрыв мины прервал наш спор - его (к великой его радости), ранило в ногу, он быстро ее перевязал и заковылял в тыл, как только вокруг немного затихло. Очередная атака не удалась.

Два танка из четырех немцы сожгли, а два других вернулись помятые и изуродованные на исходные позиции.

И снова я смотрю в двадцатикратную стереотрубу, и вижу лица немцев, что безнаказано строчат по Руси из пулемета. Рассеивание наших снарядов такое, что попадание в ДЗОТ или в блиндаж - редкость, то перелет, то недолет, а снарядов дают минимум. И то радость, когда напуганные артогнем немцы закрывают амбразуру, и наша пехота не несет потери.

Июль 1942-й год. Старший офицер батареи 107-мм пушек 537-го ПАПа.

Полк переброшен подо Ржев. Командиром батареи был бывший инженер - шахтер Морозов, а политруком - Шишкин из Новозыбкова.

Огневые позиции батареи на опушке леса в районе деревни Броды. В моем подчинении два расчета 107-мм пушек, командиры орудий - Копцов и Полещук. Командир огневого взвода, впоследствии погибший рязанский парень, лейтенант Григорий Горбунов. Стрельбу ведем только с кочующих позиций, удаленных от основной на 1.5-3 километра. Их у нас несколько, и с каждой ведем стрельбу не более чем 10-15 минут, ибо немцы успевают засечь месторасположение наших орудий по звуку их выстрела, передают координаты своим огневикам, ведущим контрбатарейную борьбу, и те не медлят с огневым налетом. Причем, немцы, не в пример нам, не сидят на голодном снарядном пайке и выпускают сотни снарядов. Любимой позицией для кочующего орудия был огневая, оборудованная на болоте. Орудия ставили на щиты, уложенные на болотистый грунт, сделали гать для выезда на огневую и спокойно вели огонь, пока немцы нас не засекали, но скорее всего, когда немцы наносили на карту наши координаты, то получалось, что огонь ведется из болота, и они считали, что ошиблись в засечке и не вели ответного огня на подавление наших орудий. Но на третий или на четвертый раз они застигли нас на огневой и произвели сильнейший артналет. Спасло нас то, что снаряды попадали в болото, вокруг орудия, глубоко уходили в трясину, ибо взрыватели были поставлены на фугасное действие и получался "камуфлет" - мощности взрыва не хватало чтобы выбросить грунт сверху и взрыв был "подземным", внутри болота. Но часть снарядов успевала разорваться и наверху, что заставляло нас "пахать носом землю" и переживать неприятные минуты.

Лето 1942 года... Только что зачитали приказ №227, где прозвучали суровые, горькие, но справедливые слова упрека в адрес беспрерывно отступающей, истекающей кровью и потом, полуразвалившейся армии... Остановиться, закрепиться, не отступать больше без приказа ни на шаг - вот главная задача... Настроение подавленное, на сердце тревожно, одолевают беспокойные мысли. Немцы под Сталинградом, наши разбиты, окружены и пленены под Харьковым, где пропали мои товарищи по Одесскому артучилищу: москвич и друг по специальной артиллерийской спецшколе лейтенант Володя Яковлев и наш замечательный училищный запевала Шевчук. Идем из штаба полка к себе в дивизион с товарищем по училищу Лешой Ваньковым, племянником будущего маршала Баграмяна. Очень памятен наш разговор, помню его почти дословно. Жаркий день, медленно идем по пыльной дороге и каждый погружен в свои мысли, мы только что поставили свои росписи под зачитанным приказом №227, где через строчку грозно звучит - "за отход без приказа - расстреливать на месте!"... "паникерам и трусам - смерть!"... "явно преступных приказов не выполнять, а отдавших такие приказы - под расстрел!", и так далее... Приказ Сталина - живого бога на земле... Леша остановился, и взволнованно сказал: "Знаешь, Миша, я только сейчас по-настоящему понял, какой Сталин великий человек, действительно, необыкновенный, гениальный, с железной волей. Я раньше считал, что это все пропаганда". Под впечатлением приказа и обстановки на фронте - "над Родиной нависла смертельная опасность!" - слова очень и очень тревожные, необычные для нашей печати, обсуждаем худший вариант - если немцы захватят Москву, что будем делать? Решили не сдаваться и драться до последнего, вплоть до партизанских действий на Урале, если развалится армия. У меня другого выхода не было, немцы беспощадно и зверски уничтожали евреев, и я платил им такой же ненавистью.

ФРОНТ. 1943-1944 годы.

Весна 1943 года.

Сожженая деревня под Ржевом. На пепелище, с торчащими трубами печей, нашел с товарищами чудом уцелевшую раму от иконы, изъеденную жучком, старинную, отполированную от долгого употребеления. Она оказалась с двойным дном. Самой иконы не было, ее, видимо, забрали хозяева или солдаты, проходившие через деревню раньше нас. Но в задней части рамки, закрытой на крючок, лежали Георгиевский крест и две царские медали "за Севастополь". Невольно сжалось сердце от боли и обиды за горемык, живших здесь в убогих, бедных, вросших в землю деревянных избах, имевших минимум средств к существованию, всю жизнь работавших и добывавших в поте лица своего хлеб насущный и ничего не получавших за свой труд в колхозах, все их благополучие зависело от клочка земли у дома - приусадебного участка.

И вновь полное разорение и опять хозяин защищает грудью свой родной угол, и опять придут на пепелище немногие из оставшихся в живых и вновь бросят в землю семена, окропят землю своим потом и трудом - и возродится жизнь. В муках вырастят новое поколение... И вновь "большие политики" и "великие идеи мирового коммунизма" бросят их в огонь очередной войны. Неужели снова дойдет до этого безумия? Кто же обрекает людей труда, соль земли русской, на такие муки? Проклятый капитализм или авантюризм великих проходимцев, исчадия ада, величайших преступников перед человечеством, вроде Гитлера и Сталина? А чем и как можно оправдать гибель в муках от пыток, голодной смерти и унижения многих миллионов невинных у нас? Кто понес ответственность за эти преступления? Почему не восторжествовала справедливость? Кто и почему взял под защиту людей, с обагренными невинной кровью руками? Ведь уничтожили всех старых коммунистов- ленинцев, а их места заняли те, кто писал доносы на них и с ними расправлялся - беззастенчивые карьеристы, без стыда и совести, банда негодяев и подхалимов, которые за свое благополучие и "место в обойме руководителей" перегрызут горло любому...

Весна 1943 года... Штатную должность старшего на батарее сократили и нас отправили в Козельск, во фронтовой резерв. Я подружился с Вадимом Симоновым, это был такой красавец, какого только в кино надо было снимать. Высокий, стройный, с правильными, красивыми чертами лица - загляденье для девиц. И это вскоре проявилось наяву. В одну из наших прогулок по Козельску к нам подошла высокая статная девушка с красивым лицом и говорит: "Что вы тут напрасно гуляете. Поедем к нам в деревню, вас там девки зацелуют!". Мы поехали. При приезде девица увела Вадима в избу, они залезли на полати и приступили к любви, много и безотказно тешились. Меня познакомили с молодой учительницей, жившей на съемной квартире в одном из деревенских домов. Пока Вадим с подругой любились, мы с учительницей сладко целовались, но наше попытка уединиться в комнате учительницы не удалась. Все время стучали и входили женщины, одна за другой, и жадно смотрели на меня. Учительница говорит: "В конец оголодали бабы. В деревне один дед, и тому за шестьдесят, а он уже ни на что не способен". Короче, нам так и не дали соединиться. Пришел Вадим, и мы уехали обратно в Козельск, чтобы не попасть в штрафную роту за дезертирство. На следующий день нас с Вадимом отправили в 1-ую гвардейскую Московскую мотострелковую дивизию, наступавшую в районе реки Вытегра. В штабе 35-го гвардейского артполка нам сказали, что свободны две должности - командира 7-й батареи и начальника штаба дивизиона. Вадим пошел в командиры батареи, а я стал начальником штаба 3-го дивизиона 35-го гв. АП.

Зима 1943 года.

537-й артполк стоит под Ржевом, наши войска в обороне, зарылись в землю. Наша норма снарядов - 3 штуки в день на батарею! А немцы не жалеют ни мин, ни снарядов. Штаб 22-й Армии, в которую мы входили, передислоцируется под Старую Руссу. От нашего полка выделяют две автомашины в распоряжение штаба артиллерии 22-й Армии и меня назначают сопровождающим. Прибываем в штаб армии и вместе со всем составом штаба артиллерии едем своим ходом на новое место дислокации. Дорога тяжелая, то и дело приходится расчищать ее от снежных заносов. Не доезжая Осташкова, попали в грандиозную пробку на дороге - единственное шоссе, стиснутое снеговыми стенами, забито техникой на десятки километров. Машины стоят в два ряда и попытки освободить дорогу для встречных колонн то и дело срываются, машины норовят проскочить по освобожденной левой части дороги, но вновь встречный поток машин и опять все встало. Так продолжалось, пока не приняли самых суровых мер - "за нарушение правил движения - расстрел на месте!". В пробке просидели двое суток. Немецкие самолеты-разведчики беспрепятственно летали над нами, все фотографировали, так что о готовящемся наступлении немцы уже знали задолго до его начала, и этот факт предопределил его провал. Прибыли на место, в населенный пункт, где сохранились дома. Меня вызывают в штаб артиллерии и объявляют, что машины оставляют себе, а меня отправляют в новую часть под Старую Руссу. Такого подвоха я не ожидал и стал с возмущением возражать, просить, чтобы меня отпустили назад вместе с машинами в мой полк. Но начальник штаба артиллерии армии строго прикрикнул на меня и приказал отправляться в отдел кадров за направлением в новый полк. Я понял, что спорить бесполезно и решил действовать. Вышел из дома, подошел к машинам и приказал шоферам немедленно разворачиваться. Машины двинулись на разворот, в этот момент из дома выскочил полковник, и, хватаясь за пистолет, истошно орал: "Стоять! Стоять!". Но мои машины, дав полный газ, укатили из деревни. Нам предстояло проехать от Старой Руссы через Осташков, Медное, Торжок, Калинин, в район Волоколамска. У одного из водителей в машине оказалась карта 1:500000, и она нам очень пригодилась, по ней мы проложили маршрут движения в свою часть. Но где взять горючее? В кузове одной из машин стояла пустая двухсотлитровая бочка из-под бензина. По пути, на дорогах, были организованы заправочные станции для автобатальонов. К первой станции мы подъехали предъявив старую путевку - от деревни Боры до места размещения штаба армии, и там нам, не глядя, шлепнули печать и выдали норму бензина (кажется, 40 литров). Мы осмелели, и стали подъезжать к каждой заправочной и там, увидев печать предыдущей заправочной станции, нам без звука давали бензин. Вскоре мы заполнили бочку и все канистры, не говоря уже о баках наших автомашин. Но в Калинине, где мы подъехали к очередной заправочной, нас застопорили и разглядели "липовую" путевку, и пока бдительный заправщик пошел к начальству с нашей путевкой, мы рванули из города и дальше ехали на тех запасах горючего, которые мы успели сделать раньше. Питались продуктами, которые по пути следования выменивали у местных жителей на бензин, который очень ценился, наряду с мылом и сахаром. Бензин использовался для освещения - в коптилки заливали бензин и насыпали соль, чтобы он не вспыхнул. Мы приехали в свою часть и нашему появлению все очень удивились, а командир полка был даже раздосадован, он, оказывается, негласно договорился со штабом артиллерии 22-й Армии, где сам раньше служил, о том, что подарит им две автомашины. И тут... эти машины вернулись!

Но: делать нечего... и я вновь оказался на своей батарее.

Февраль.1943-й год.

Ржев-Погорелое Городище. Непролазные грязные дороги. Голод. С великой радостью встречаем каждое ранение, или, еще лучше, если убьет проезжающую мимо лошадь, запряженную в телегу. Как только она падает, так со всех сторон бегут с топорами, раскраивают тушу на куски, несут по землянкам, к кострам, и варят конину. И мы жевали конскую ногу, как жесткую резину, разжевать ее было невозможно.

Много раз атаковали хутор перед Зубцовым и не могли его взять.

Объявили набор добровольцев перед очередной атакой, агитировали в каждой батарее. Я вызвался. Наскребли из полка человек шестьдесят. Утром, после артналета, пошли в атаку на высотку, с которой стрелял пулемет. Когда ворвались в траншею, то увидели сидящего у пулемета "фрица", он расстрелял все патроны и сидел, озираясь по сторонам и глядя ненавидящим взглядом. Когда подошли к нему, то он, с криком "Русише швайне!", кинулся на нас со штыком в руке, но пуля утихомирила его навеки...

Декабрь. 1943-й год.

Бои под Новосокольниками. Дороги - сплошное месиво грязи, воды и снега, разбитые, одни колдобины. Погода мерзкая - пронизывающий холод, мокрый снег, туманы. Высушиться негде, места нам достались безлесные, бедные. Окрестные деревни сожжены и разрушены, в немногих уцелевших домах полно гражданских людей: старики, женщины, дети, голодные и оборванные, здесь же, в одном доме с людьми, чудом уцелевшие телята, поросята, овцы. Вонь, смрад, вши, есть случаи заболевания тифом. Самы мрачные воспоминания о войне связаны с боями под Витебском. Нигде и никогда я не видел столько вшей, сколько их там было, не только в обмундировании и нательном белье, но и на шинелях и полушубках. Муки были страшные и пришлось срочно принимать меры. Спасла трофейная вошебойка. Прожарили всю одежду и белье, организовали помывку в бане. Но не убереглись от случаев заболевания тифом.

Зимой наступали в районе Витебска, в направлении на Сиротино. Дивизия шла во втором эшелоне 16-й Армии, вслед за 11-й гвардейской. Шли к переднему краю на смену частей, и чем ближе подходили, тем больше были видны следы кровопролитных боев. При подходе к "роще смерти", на заснеженном поле лежит солдат и кричит: "Братцы, помогите!", но колонна проходит мимо, под окрики офицеров: "Вперед! Быстрее! Место просматривается и простреливается!", спешили занять боевые порядки и сменить 11-ую гвардейскую дивизию. Подошли к первой траншее и увидели следы сильнейших боев - разрушенный и разбитый прямым попаданием крупного снаряда дом, в котором было полно людей, и все они, искромсанные и разорванные осколками, лежат тут же - вперемежку ноги, руки, обнаженные куски человеческих тел среди земли, снега и обломков бревен, кое-где сохранившиеся лица со следами предсмертной муки, оскаленными зубами, прикушенными языками.

Вошли в окопы и увидели, что наружные части брустверов укреплены застывшими человеческими трупами - двойная выгода: и хоронить не надо в мерзлом грунте, который так трудно долбать, и от пули может живых уберечь. Только пристроить тела нужно так, чтобы труп был повернут лицом к немцам, а то уж очень жутко, особенно по ночам, при свете немецких осветительных ракет.

Невольно вспомнил, как под Дорогобужом на моих глазах взлетел на воздух заминированный перекресток шоссе, через несколько дней после ухода немцев. Взрыватель замедленного действия. Огромная воронка. Десятки погибших... Мы не доехали до этого перекрестка всего 100 метров, как раздался взрыв...

Зима 1944 года. Бои за город Городок под Витебском.

Ворвались на окраину. Одиночный окоп в котором сидит заросший рыжей щетиной пожилой солдат и на бруствере окопчика лежит трехлинейка. Подхожу ближе и окликаю: "Эй, славянин, какого полка?". Никакой реакции. Подошел, и вижу у него пулевое отверстие во лбу и тоненькую струйку крови... Так и сидит бедолага, уже закоченел. Вот такими должны быть памятники солдатам Великой Войны...

У трофейного тягача прохаживаются и беседуют командир батальона Комаров и немец в окровавленном маскхалате и повязкой с красным крестом на рукаве. У бронетранспортера, опершись на колесо, сидит второй немец, раненый, и с перекошенным от страха и боли лицом кричит санитару: "Ганс, не оставляй меня, не бросай! Иван меня убьет!". Из расположенной поблизости землянки, где лежали раненые немцы, слышны автоматные очереди - это добивают тяжелораненых. На лице сидящего у тягача раненого немца видны слезы, он всхлипывает и тянет руки к санитару. Тот подходит к нему, успокаивает, потом берет его на плечи и, сгибаясь под тяжестью, несет его в наш тыл. Санитар хорошо говорит по-русски, жил с родителями в России до 1934 года. Его родители работали на наших заводах как иностранные специалисты. Остался санитар, спасая раненого друга, которого не успел вынести в свой тыл. Он горестно морщился, услышав автоматные выстрелы в землянке-госпитале. Разведчик, вылезший из землянки, перезаряжая диск в автомате, злобно говорит немцу-санитару: "А ваши как поступали с нашими пленными ранеными?! Получайте, что заслужили!"...

Лето 1944 года...

Перед началом артподготовки в Белорусской наступательной операции в дивизион приехал командующий артиллерией 16-го гвардейского стрелкового корпуса полковник Палецкий. Вылез из "виллиса" у одной из батарей и подошел к орудиям. Увидел офицеров и спросил: "Кто здесь старший?". Я подошел и доложил: "Начальник штаба дивизиона 35-го гвардейского артполка, капитан Богопольский". Полковник смотрит на меня красными мутными глазами, стоит покачиваясь. Помедлив, громко и с ехидством спрашивает: "А где ваш Абрам Менделевич?". Отвечаю, что не знаю, кого он имеет в виду? "Как не знаешь? Это ваш командир Ботвинник!" - и полковник громко засмеялся... Вот и пойми, какой фашист лучше, который по эту сторону окопов и командует тобой, или тот, в которого ты можешь стрелять и отвечать оскорблением на оскорбление. А этот в душу наплевал, и ушел, самодовольно улыбаясь пьяной мерзкой улыбкой. Правда, судьба его наказала. Под Пиллау он залез в немецкий бетонный блиндаж вместе с командиром корпуса Гурьевым, а координаты этого блиндажа, конечно, немцам были хорошо известны. Они обоснованно преположили, что там разместится крупный штаб, поскольку блиндаж был очень прочный и благоустроенный. Расчет оказался верным. Немцы обстреляли этот КП командира корпуса крупнокалиберной артиллерией и в результате прямого попадания генерал Гурьев был убит, а Палецкому оторвало обе ноги и он умер от потери крови. До конца войны оставалось две недели...

1943-й год. 35-й гвардейский артиллерийский полк.

Командира полка подполковника Цыпкина убило, и новым командиром стал Ботвинник. Начальником штаба был майор Бойко, стройный и красивый офицер в отличие от Ботвинника, который имел типичное еврейское лицо с горбатым, загнутым книзу носом. Полк стоял на переформировке, а точнее воевал на реке Рессета.

В один из дней наш 167-й гвардейский стрелковый полк был внезапно атакован "власовцами". Пьяные "власовцы" с ревом и матом пошли в яростную атаку, лавиной ринулись на наши стрелковые порядки, и обескровленый к тому времени 167-й полк стал поспешно отходить. "Власовцы" гнали полк 3-4 километра, и мы смогли остановить "власовцев" только на другом берегу Рессеты.

Впереди нас ждали очень кровавые бои под Новосокольниками, Невелем, и тяжелейшие кровопролитные бои за высоту 174,6 под Идрицей.

Полковника Ботвинника назначили командующим артиллерией нашей дивизии и полк принял под командование майор Чуйко.

Командиром моего третьего дивизиона был майор Горелов, рябой от оспы, смелый и уверенный в себе командир. Здесь нередко происходили случаи не поддающиеся здравому смыслу. Совершенно необъяснимое поведение. Когда мы долго бились за высоту 174,6 то полковник Ботвинник решил отличиться и получить четвертый орден Боевого Красного Знамени (три ордена БКЗ он уже имел). Он послал на высоту, прямо по шоссе, взвод 122-мм гаубиц - 2 орудия на тракторах НАТИ-5. Чуйко не стал возражать своему начальнику. Дорога на высоту проходила мимо штаба моего дивизиона. Я вышел из блиндажа и встретил этот взвод. Первый тягач с гаубицей и сорок ящиков со снарядами в кузове. Расчет на станинах, тракторист Вострокнутов. Вел взвод лейтенант Ротов, который прибыл в наш полк всего за два дня до этого события. Я спросил Ротова: "Куда едете?", и он ответил: "На высоту". Я говорю, что дорога перекрыта немецким пулеметом, но лейтенант молчал. Передо мной стоял растерянный и испуганный мальчишка, и мне стало жаль его молодой жизни. И я принял решение вести взвод на прямую наводку самому. Зачем? Почему? Не знаю... Отослал Ротова с одной гаубицей назад, а сам поехал по шоссе на ближайшую высотку. Мы взобрались на нее и увидели, что дорога спускается вниз и на ней валяются неразорвавшиеся снаряды и мины. Наш трактор с гаубицей на большой скорости рванул к высоте 174,6. Подошли к повороту дороги на высоту, и именно в том месте, где дорога совпадала с передним краем немцев, нас уже ждали "фрицы"-пулеметчики. Расстреляли в упор пулеметными очередями. Немец целил в бензобак, но попал четырьмя пулями в тракториста Вострокнутова. Трактор встал и загорелся, а в кузове 40 снарядов. Расчет сидел на станинах позади трактора, но это их не спасло - всех скосил пулемет. Я выскочил невредимым, спас мотор, который был посередине кабины, справа от меня, да еще водитель невольно загородил меня своим телом от пуль. Слева от дороги была глубокая воронка от авиабомбы, и я сразу прыгнул в нее, за мной раненый Вострокнутов и чудом уцелевший санинструктор батареи. Перевязали Вострокнутова, а что делать дальше? Немцы совсем рядом, нас стали обстреливать из ротного миномета, и стало ясно, что надо отсюда выбираться, пока живы. Я пополз первым на скаты высоты, обращенные к немцам, и попал под обстрел снайпера, пули визжали над головой, в нее он и целил. Санинструктор с трактористом поступили умнее - полезли к своим по придорожному водостоку. Я прыгал из воронки в воронку - сверху снег, а снизу, под ним - вода. С большим трудом дополз до нашего наблюдательного пункта. Командир дивизиона Горелов видел все что произошло, но молчал. А вечером командир нашего артполка Чуйко решил вытащить гаубицу назад на наши позиции. Чуйко пошел к самоходке СУ-122 стоявшей внизу за высоткой, с которой начинался наш "последний путь", съезд к высоте 174,6. Чуйко предложил самоходчикам флягу спирта, чтобы они помогли нам вытянуть гаубицу, бил флягой по броне, но никто с ним даже не стал разговаривать, самоходчики наотрез отказались рисковать. Их, оказывается, тоже послали на высоту, но они просто отсиживались за бугром, невидимые для немецких наблюдателей, и вперед не лезли. Подошли еще две самоходки, но, не доходя до нас, свернули влево, на целину, и тут же увязли в болоте по башню. "Конец войны" для них уже наступил. После этого события, в течение многих дней и ночей подряд, к этой брошенной гаубице лазили добровольцы и "посланные по приказу", но немцы не давали подобраться к пушке, били из пулеметов в упор. Вытащить не удалось, даже близко подползти не смогли, а как можно вывезти вручную трехтонную гаубицу? Да еще в гору по шоссе? Начальство поняло, что гаубицу не спасти. Комполка Чуйко в начале войны, будучи командиром батареи, выходя из окружения, взял и бросил своих артиллеристов и матчасть, и выбирался из "котла" на восток в одиночку. Ему повезло, он проскочил к своим. Но вслед за ним из окружения выбрался расчет вместе с пушкой из его батареи, и артиллеристы на проверке доложили, что Чуйко бросил своих бойцов. Чуйко был отдан под трибунал, получил срок 10 лет, но вместо лагерей, его послали на передовую, смывать вину кровью. Этот факт не помешал ему в дальнейшем дорасти до командира полка, но страх быть вновь наказанным, заставлял Чуйко действовать, продолжать попытки вызволения гаубицы. Чуйко решил представить меня к медали "За Отвагу", но начальник артиллерии дивизии Ботвинник ему ответил так: "Если он на высоту не доехал, то, значит, и награды не заслужил"... Выручил нас начальник артвооружения полка Сеня Шехтман, который сказал: "Я вам соберу новую гаубицу из подбитых и брошенных таких же орудий". Дали ему "студебеккер", и он, за неделю, набрав части из подбитых пушек, собрал новую гаубицу. На этом наши мытарства закончились.

Мы еще долго воевали за высоту 174,6 у населенного пункта Идрица, и так ее не взяли.

Весна - лето 1944-го года...

Минные поля, которые зимой были под снегом, "вылезли наружу". Я привык ходить напрямую и однажды залез на такое минное поле. Выбирался обратно "задом", по своим следам, чтобы не рисковать и не подорваться.

Потом нас вывели с передовой в тыл под Невель, в леса, где мы окопались, отъедались, отпивались одеколоном, который привез Военторг, и флаконы офицеры покупали ящиками. Пить одеколон было противно, но Горелов охотно пил, и ему привозили девиц из госпиталя. Свою красивую ППЖ, маленькую Олю, он "отдал" на батарею, огромному детине Лущаю, который ее приютил и приголубил, но вскоре Лущаю оторвало голову выстрелом из своего же орудия, он во время стрельбы случайно оказался перед орудием, а беременная Оля уехала в тыл рожать. От кого? Она, наверное, и сама не знала...

Я, начальник штаба дивизиона, все время был на НП с Гореловым, но смену огневых позиций, перемещения батарей, проводку колонны артдивизиона всегда делал сам лично. Научился ориентироваться ночью по малейшим признакам деревьев и дороги, никогда не плутал. В лесу под Невелем мы расположились роскошно: у Горелова был прекрасный блиндаж, а у меня в помещении штаба дивизиона был свой отдельный закуток. Там же построили небольшой "миниатюрный полигон", и учились готовить данные для артиллерийского огня и стрелять условно. Я показал Ботвинникку и Чуйко, как все это можно делать в уме, без записей, и они были поражены. Дивизия всерьез готовилась к Белорусской наступательной операции, и здесь, вместо в конец изношенных дизельных тракторов НАТИ, мы получили американские "студебеккеры" - мощные вместительные вездеходы, это были не машины, а сказка. Далее нам пришлось совершить долгий и тяжелый переход из-под Невеля к Орше и участвовать в прорыве в направлении шоссе - Минск-Москва. Немцы знали о готовящемся наступлении и направлении главного удара вдоль шоссе, и провели контрартподготовку. Тогда наше командование решило наступать с направления Осинстрой, где шла старая узкоколейка для вывоза торфа с разработок. Рельсы сбросили, и по насыпи пошли колонны наших танков в немецкий тыл. Эти танковые колонны шли беспрерывно всю ночь, и в итоге, немцы оказались в окружении, в "мешке", вместившем в себя многие десятки тысяч солдат и офицеров вермахта. Там наш дивизион захватил "виллис" с партдокументами, принадлежавший Политотделу танковой армии. Хозяева машины нас нашли, партдокументы мы им отдали, а "виллис" нет. Командир дивизии Толстиков, к которому обратились за помощью политотдельцы, ответил: "Возьмите "виллис" там, где оставили", и у нас в дивизионе до конца войны был свой "виллис", и, сначала радист Лева Полонский, а затем таджик Ходжаев водили его, и он служил нам безотказно

Прибалтика встретила нас крайне недружелюбно. Запомнился бой нашего дивизиона с немецкими танками в районе села Гродек. Там ранило в ногу лейтенанта Перова и одного офицера из СМЕРШа. Подошли к границам Восточной Пруссии в районе Шелуппеннен -Пилькаллен. Переход границы обозначил тем, что застрелил из трофейного пистолета двух огромных свиней. Одну завалили в "виллис" и шофер отвез ее в литовский городок Кальварию, и взамен привез две канистры спирта или самогонки крепостью 70 градусов. Отметили выход к границе Рейха. Перед переходом литовско-прусской границы в полку был проведен митинг с развернутым знаменем, где мы поклялись мстить фашистскому зверю в его логове, но на деле вышло так, что мы, в основном, мстили сами себе...

К этому моменту меня уже назначили командовать 2-м артиллерийским дивизионом полка. Горелова арестовал СМЕРШ, за то, что он привозил к себе на передовую шлюх из литовского города Ольшаны. Его тут же сняли с должности, забрали ордена и услали в штрафной батальон, откуда он не вернулся.

Подошли к городу Гольдап и озеру Голдапензее. Рядом с городом располагался густой лесной массив, а в нем, в окружении высокого железного забора, находился охотничий замок самого Геринга. Все дорожки в лесу были асфальтированы, на пересечении дорожек стояли вышки для охотников. Лес был полон дикими зверями: олени разных пород, лоси, кабаны, фазаны и другая живность. Егеря выгоняли зверей на дорожки, и Геринг с вышки их стрелял. Когда мы захватили замок, то, как нам рассказывали позже, Геринг пришел в ярость и послал на нас танковый корпус названный его именем "Герман Геринг". Этот корпус атаковал нас на марше у деревни Вальтеркемен. Бой был тяжелый и кровавый, немцы отсекли и окружили Тацинский танковый корпус и 11-ую гвардейскую стрелковую дивизию, которые уже захватили город Гумбинен и шли на Истенбург. Одним словом, наша армия была рассечена напополам, и командующий нашим 3-м БФ генерал - полковник Иван Данилович Черняховский, на У-2 лично прилетел к окруженным частям в Гумбинен, и оттуда сам руководил боем - мы наступали с двух сторон. Кровь лилась рекой, но мы прорвались на соединение к своим. Черняховский за эти бои был повышен в звании до генерала армии, а мы продолжали наступать. Но немецкое сопротивление с каждым километром становилось все яростнее. Вместе с вермахтом на запад бежали и местные жители, бросая огромные богатейшие поместья, полные всевозможной живности. А мы, дураки, все это громили и жгли. Пруссия кормила всю Германию, а мы, разгромив все, наказали сами себя, поскольку Генштаб снял нас с довольствия, справедливо считая, что в Пруссии мы сами прокормимся. Так мы "отомстили сами себе"...

ВОСТОЧНАЯ ПРУССИЯ

Ноябрь - декабрь 1944-й год.

Назначен командиром 2-го дивизиона, того же 35-го гвардейского артполка.

Дивизион состоял из двух четырехорудийных батарей 76-мм пушек и четырехорудийной батареи 122-мм гаубиц. Дивизион на конной тяге и каждое орудие везет четверка лошадей, а снаряды и имущество на повозках. Лошадей в дивизионе более двух сотен, в основном дикие, злые как собаки, малорослые монгольские лошадки. Получили их нековаными и необъезженными, прямо из табунов, гулявших в вольных монгольских степях. Построили специальные деревянные загончики для ковки лошадей, каждого "дикаря" загоняли в станок, набрасывали на ноги веревочные петли, опрокидывали лошадь на спину, ноги подтягивали к боковым стойках загончика и подковывали, пытающихся укусить "дикарей". Но зато эти лошадки отличались большой выносливостью. Трофейные битюги - огромные немецкие артиллерийские лошади-"корни" с широкой спиной, мощным крупом, толстыми лохматыми ногами и копытами с большую тарелку, за один переход на 40-50 километров так худели, что их трудно было узнать, а "монголы" переносили подобные переходы легко. К тому же, трофейным красавцам нужно было по пуду овса в день и свежее сено, а "дикари" питались и соломой и даже сами находили и грызли ветки кустов и деревьев и тем были довольны. А нашему солдату чем меньше хлопот, тем лучше. Поэтому "монголок" полюбили, да и они привыкли к своему фронтовому житью и безрадостной участи.

К октябрю - ноябрю 1944 года, после прорыва в Восточную Пруссию, после тяжелых встречных боев, фронт стабилизировался, и мы стояли в обороне южнее Шталлупененна, но в ноябре готовилась операция по прорыву немецкой оборону чуть севернее нас, в районе города Пилькаллен. На нашем участке прорыв должен был осуществлять 5-й гвардейский стрелковый корпус соседней армии, но для поддержки наступления выделялась артиллерия из частей не участвующих в прорыве, и от нашего полка в распоряжение командующего артиллерией 5-й гв. Армии был выделен только мой, второй дивизион. Мы благополучно совершили марш, заняли боевой порядок, причем наблюдательные пункты устроили в блиндажах в первой траншее переднего края, вместе с пехотой. Нам достался отличный сухой блиндаж, стереотрубу ввинтили в бревна его верхнего наката, все вокруг запорошило снегом и блиндаж был хорошо замаскирован. Начал пристрелку репера - контурной опорной точки на карте, от которой можно переносить огонь на любую цель. Пристрелял вышку - тригонометрический пункт, идеальный репер, прямо рядом с передним краем немецкой обороны. Нужно было спешить, наступление было намечено на утро, а пристрелка репера давала возможность учесть влияние метереологических и других условий на полет снаряда и внести поправки в исходные данные для стрельбы по целям во время артподготовки, непосредственно перед атакой переднего края противника. Наутро ее не стало, немцы за ночь спилили вышку. Стал вновь пристреливать другую опорную точку и опять неудача - ЧП. Передал на огневую позицию команду: "По реперу, гранатой, взрыватель осколочный, заряд полный, прицел 100, уровень 30-05, угломер 47-54, первому орудию, одним снарядом, огонь!". Спустя какое-то время с огневой передают - "Выстрел!", и я приготовился наблюдать разрыв, приник к стереотрубе, а начальник разведки дивизиона смотрит в бинокль. Расстояние в 5 километров снаряд 76-мм орудия летит в течение 12-15 секунд (гаубичный 20-25 секунд). Полетное время снаряда прошло, слышен был звук выстрела, а разрыва не видно. Спустя пару минут телефонист передает, что меня требует к аппарату мой офицер, старший на батарее, который взволнованным голосом доложил: "Товарищ капитан, у нас ранило осколками двух орудийных номеров. Снаряд разорвался в нескольких метрах от орудия, попав в шест проводной связи". Напротив первого орудия ночью связисты поставили шесты, протянули по ним провод связи, а утром артиллеристы перед открытием огня вперед даже не посмотрели, и наш снаряд сразу после вылета из ствола орудия попал в такой шест и разорвался. Пристрелку репера я все-таки провел вовремя, участвовал в артподготовке, но первый блин оказался комом не только для меня. Атака нашей пехоты захлебнулась, стрелки залегли перед колючей проволокой, а потом уцелевшие солдаты стали отползать назад, в свои траншеи. Начался период подтягивания резервов, смены частей, разведки целей противника. За ЧП с двумя ранеными огневиками, приказом по полку мне объявили 10 суток ареста, но это я еще легко отделался, а могли бы и в штрафную роту отправить, хотя никакой моей личной вины в случившемся не было.

Но на этом мои неприятности не закончились. Ночью в блиндаже дежурил молодой неопытный телефонист. Блиндаж освещала "лампа" - гильза от снаряда нашей 122-мм гаубицы, согнутая с боков и в щель вставлен фитиль из солдатской байковой портянки. Сбоку гильзы пробита дырка (которую затыкали разжеванным хлебом, чтобы бензин не вспыхивал), и в нее заливали горючее для "лампы" - бензин. Телефонист решил долить горючее прямо из солдатского котелка, но забыл погасить перед этим лампу, и бензин в котелке загорелся. Дело было ночью, и кроме связиста в блиндаже спал только я один. Вспышка бензина на полу, застеленном соломой, подняла столб пламени, телефонист в испуге выронил котелок с бензином на покрытый соломой пол, да при этом еще сам облился... В одно мгновение все внутри загорелось, и огонь ринулся к выходу из блиндажа, на свежий воздух. Я спал в гимнастерке, где были все документы и в галифе. Ремень с пистолетом ослабил, но не снял. Проснулся от криков телефониста и увидел яркий столб пламени перед собой. Через доли секунды я вскочил, и босиком, через горящий участок пола выскочил к выходу из блиндажа. У порога лежал телефонист, и выл от боли и удушья. Пытаясь снять горящую гимнастерку, он вздернул ее на голову, не расстегнув пуговиц, и она горела у него на голове. Перескочив через связиста, я рывком вытянул его в траншею и там освободил ему голову и затушил догорающее на нем обмундирование. Стою зимой босиком на снегу, на морозе, раздетый у входа в блиндаж, а оттуда с ревом вырывается пламя, горят сухие телеграфные столбы, из которых был сооружен этот блиндаж. Немцы увидели пламя и сразу открыли артиллерийский и минометный огонь. Мы укрылись в соседнем блиндаже, обстрел продолжался долго, как "салют в честь" нашего бедственного положения. Телефонист сильно обгорел, и его немедля отправили в санбат.

Прорыв под Пилькаленном все же удался, но только с третьей попытки и большой кровью.

Декабрь 1944-й год. Прорыв немецкой обороны на реке Дайне.

После прорыва обороны под Пилькаленном в наступление пошли быстрым темпом, так как немцы державшие позиции были полностью деморализованы. Пехоту свернули в походные колонны, и мы оказались в колонне 11-й гв. СД нашего 16-го СК. Двинулись впереди и подошли к реке Дайме, на которой у немцев проходила заранее подготовленная оборонительная линия с железобетонными ДОТами, дерево-земляными огневыми точками, сетью траншей и минных полей, рядами проволочных заграждений. К немецкой обороне подошли в походных колоннах, и тут голова колонны подверглась внезапному обстрелу. Начальник политотдела 11-й гв. СД полковник Мешков обратился ко мне: "Артиллерист, пробивай дорогу! Действуй!". В голове колонны шла 4-я пушечная батарея. На рысях расчеты выскочили вперед, отцепили передки, лошадей увели с дороги в укрытие на обочину, и под пулеметным огнем немцев артиллеристы развернули свои орудия прямо на шоссе. Действовали очень быстро и слажено. Огонь прямой наводкой по амбразурам был открыт через 1-2- минуты. Пулеметы смолкли. Тут же последовала команда - "Лошадей на батарею!". Запрягли, и, вскачь, бросились с орудиями по шоссе, вперед к немецкой обороне. Чудом миновали благополучно минные поля, а проволочные заграждения на дороге разорвало еще при нашем обстреле. Мы с ходу прорвались вглубь немецкой обороны в лесной массив, весь второй артиллерийский дивизион оказался в 4-х киломерах от места прорыва немецкого переднего края. Как только проскочила наша замыкающая 6-я батарея, немцы опомнились, и нашу пехоту, которая шла пешком, отсекли пулеметным огнем. Мы оказались в немецком тылу, в окружении. Стемнело. Заняли круговую оборону, поставили все орудия дивизиона на прямую наводку на лесных просеках. Огня не разводили, не курили. Затаились. Немцы, тоже, видимо, нас не очень искали, мимо проехали несколько мотоциклистов, по шоссе прошли два танка, но нас не заметили. Ночь прошла спокойно, а утром мы отбили немецкую атаку, подбили три танка, сожгли пять автомашин с пехотой, и нам удалось соединиться со своими войсками.

Январь 1945-го года. Штурм города Веллау.

После прорыва обороны немцев на реке Дайме наше продвижение шло успешно, но при подходе к крупному опорному пункту городу Веллау, оно приостановилось. Оборону противника держали не только регулярные полевые войска, но и много людей в гражданской одежде из числа местных жителей - бюргеров, бежавших из своих приграничных имений. Оборона полевая - траншеи полного профиля и ДЗОТы. Кроме немцев здесь оборонялось много "власовцев" из РОА (РОА - Русская Освободительная Армия). Эти предатели оборонялись особенно стойко, ибо их ждала расплата, "власовцев" не брали в плен, а расстреливали на месте... Мы развернули орудия на прямую наводку с ходу и открыли огонь по амбразурам ДОТов и по пулеметным точкам. Управленцы вместе с пехотой, при поддержке самоходного дивизиона (СУ-76) нашей дивизии рванулись вперед и ворвались на окраину города, завязался серьезный бой, который шел на улицах, в домах, чердаках, подвалах. Нам пришлось отбивать контратаку на нашу 5-ую батарею, стрелял из своего пятнадцатизарядного бельгийского трофейного "браунинга" в немца в упор. Поразили его безумные, побелевшие, выкаченные глаза. Разинутый, перекошенный от крика рот. Был он в двух шагах от меня и, увидев направленный на него пистолет и мгновенно осознав, что смерть неминуема и осталось жить доли секунды, глаза его помутились, покрылись какой-то пленкой, "дымчатой вуалью", и в этот момент я нажал на курок. Прозвучал выстрел, который оборвал его жизнь. Уронив свой автомат, немец свалился, а я продолжал стрелять по атакующим, но они уже стали разбегаться и стрелять по нам из-за укрытий. Город горел, улицы полны дыма, горящие балки, искры от горящих зданий, все заволакивало улицы. Треск пулеметных и автоматных очередей, взрывы "фаустпатронов". И в этом хаосе мы движемся вперед. Нашли на фабрике трофейный шоколад в круглых аккуратных коробочках, по три плитки в каждой. Надпись - "фор люфтваффе" - для летчиков. Солдаты-огневики набили ящики из-под снарядов шоколадом и шнапсом в глинянных бутылках. Наблюдательный пункт командира 6-й батареи капитана Отливщикова, пьянчуги и бабника, был на чердаке высокого дома. Весь взвод управления, во главе с капитаном, командиром батареи - пьяные. Сидят у стола заваленного закуской и бутылками разных видов и калибров, и комбат пьяно уговаривает своего командира отделения разведки, бывшего уголовника, идти вперед и занимать передовой НП. Уголовник, чувствуя неуверенность комбата, кочевряжится, и даже, перейдя с комбатом на "ты", стал его оскорблять. Отливщиков, с пьяной беспомощностью, обращается ко мне: "Ну, вот, видите, не слушают меня". Меня "взорвало" изнутри, глядя на этого слюнтяя и на нахальную рожу уголовника, чувствовашего себя героем. На столе лежал шомпол от винтовки с пластмассовой рукоятью. Вне себя от ярости, я схватил этот шомпол и ударил рукояткой уголовника по голове, но он не упал. Рукоятка с треском раскололась, из рассеченной головы потекла струйка крови. Уголовник сразу протрезвел, и видно, как постепенно, до его сознания стало доходить происходящее. Он вытер стекающую на лицо кровь, взглянул на свою измазанную кровью ладонь, и потянул автомат, висевший на груди, пытаясь направить ствол на меня. Мои разведчики кинулись на него, моментально обезоружили и вытолкнули в коридор, но он успел процедить с угрозой: "Все равно пристрелю. От меня не уйдешь". После Веллау, этого бандита, трижды судимого до войны и имевшего 16 лет срока по приговорам - я больше не видел. И такие уголовные кадры "из недр архипелага ГУЛАГа" нам поставляли в войну. Их нередко направляли в разведку, считая, что они должны быть смелыми и храбрыми, исходя из самой сути своей "профессии", особенно "мокрушники" - бывшие убийцы и бандиты. Но это оказалось блефом. Грабителями, насильниками и убийцами они оставались и на фронте, но своей жизнью рисковали неохотно, разве что ради шнапса и наживы... Пришлось мне самому руководить огнем 6-й гаубичной батареи и сосредоточить его по скоплению пехоты в районе вокзала. В стереотрубу было отчетливо видно, как от прямых попаданий тяжелых гаубичных снарядов взлетают в воздух фигуры солдат и куски человеческих тел, как разбегаются по сторонам уцелевшие, как обезумевшие лошади рвут постромки, ломают телеги и убегают галопом. Дым рассеивается, видны воронки, разрушенное здание вокзала, тела мертвых устилают привокзальную площадь и перрон, оседает кирпичная пыль, дымит подбитый паровоз. Разбитые вагоны на путях, горят пристанционные постройки...

Идем вперед...

Январь 1945-го года.

Район населенного пункта Грюнвальд. Господский двор Кеммерсбрух.

Грюнвальд нельзя было назвать деревней, ибо деревень в нашем понимании, в Германии, да и во всей Европе - нет. Сельские населенные пункты по внешнему виду построек, культуре, благоустройству, состоянию дорог и всему жизенному укладу - это кусочек города. Добротные кирпичные дома под обязательной островерхой черепичной крышей, часто двух или трехэтажные, располагаются в садах, все ухожено и вычищено, все подсобные постройки, вплоть до курятников, свинарников и коровников - из кирпича или камня. Внутри все по последнему слову: автопоилки, механизированная уборка навоза, хранилища для урожая и кормов. Везде изобилие скота, свиней, птицы - все высшего, невиданного у нас качества. В сельских домах изысканная городская обстановка, хрусталь, стекло, мебельные гарнитуры красного дерева, серебрянные вилки и ножи, фарфоровые сервизы. Вот уж где не было различия между городом и деревней. Мы все искали - где же живут эксплуатируемые пролетарии, задавленные нещадным гнетом буржуев, где обитают батраки в господских дворах и фольварках? - и не нашли. Везде жилье, как у нас для самых высокопоставленных особ...

Дорога к населенному пункту Грюнвальд и господскому двору Кеммерсбрух шла лесом, и только перед самим Грюнвальдом она поднималась вверх, на открытое место. Вот именно здесь нас и ждала засада. Впереди двигался мой родной третий дивизион, в котором я воевал, до перевода на должность командира 2-го артдивизиона. Он был на механической тяге - "студебеккеры" нас выручали. На бугре перед Грюнвальдом нас стали расстреливать немецкие "фердинанады", мощные самоходные орудия с отличной 88-мм пушкой (обладавшей огромной пробиной силой), и лобовой броней 200-мм ни один снаряд в лоб не мог пробить "фердинанд". Сразу загорелись несколько наших автомашин, гибли люди, в кузовах стали разрываться снаряды. Четвертая батарея 2-го дивизиона по моему приказу свернула с дороги на Грюнвальд и через лесную дорогу выскочила на опушку, в 500-х метрах от места обстрела 3-го дивизиона. Мгновенно развернули орудия и прямой наводкой стали вести стрельбу подкалиберными снарядами по бортам трех "фердинандов", которые были нам отлично видны и стояли к нам боком. Два "фердинанда" загорелись, а третий успел уползти за дом и даже подбить наше первое орудие, ранив двух солдат из расчета. Третий дивизион, стоявший на дороге как на выставке и представлявший из себя отличную мишень, был спасен. Ведь развернуться он не успел - попав под обстрел, уцелевшие расчеты и водители разбежались и укрылись в кюветах у дороги или в поле. Здесь погибли командир отделения разведки дивизиона Вася Выборов, отличный опытный радист 9-й батареи Бутько и разведчик 7-й батареи семнадцатилетний еврей Вайсбанд, только накануне получивший орден Красной Звезды.

Вайсбанд был еще с двумя разведчиками в передовом дозоре, и они ехали на трофейном "оппеле" впереди 3-го дивизиона. Перед населенным пунктом они остановились и пошли в Грюнвальд на разведку пешком, прояснить обстановку. При подходе к Грюнвальду они попали в засаду и были застрелены в упор. Так погибла родная душа, но светлый образ Вайсбанда остался в моей памяти на всю жизнь.

Вася Выборов был командиром отделения разведки и у него в отделении в разное время служили в основном бывшие уголовники и бывшие партизаны: рецидивист Салин, Журавлев, Шиманаев, Торлин, бандит Гречко, партизан Подшиблов, Демиденко. Сам Выборов прибыл на фронт из заключения в 1943 году. Выборов был дальневосточником и попал в тюрьму перед войной, как "указник". Незадолго до войны всерьез занялись борьбой с хулиганством, и давали год тюрьмы за провинности, за которые ранее полагалось всего 15 суток, и так Выборов оказался в уголовной среде. Был он смелым парнем, но страдал запоями. Без водки уже не мог, и часто отправлялся на поиски водки в немецкий тыл. В целом он был положительный для фронтовых условий человек, но однажды, когда на марше мы вместе с ним сидели в кабине "студера", он, будучи, как обычно, в сильном подпитии, вдруг разоткровеничался, и сказал следующее: "Вот закончим войну, нужно будет в стране порядок наводить. А то евреи везде, развелось их немерено. Надо будет с ними кончать". Видимо, пример немцев и содержание немецких листовок (в подавляющем большинстве ярого антисемитского толка), нашли благодатную почву... Погиб он страшной смертью. Лежал в одной из загоревшихся машин связанный, и так и сгорел заживо. А связали его по приказу командира 3-го дивизиона капитана Кожаринова, за то что Выборов, "по пьянке", оскорбил капитана.

1945-й год. Бой за Виккбольд.

Запомнился бой за винзавод Виккбольд, расположенный в семи километрах от южной окраины Кенигсберга. В атаку первыми пошли наши самоходки из отдельного дивизиона, которым командовал майор Косинский. С огромной болью мы наблюдали с чердака сарая, как наши самоходки, пытавшиеся прорваться в Виккбольд, загорались одна за другой. Их, по одной, вперед в бой, пускал майор Косинский. Пока мы обнаружили замаскированный на кладбище в густой зелени "фердинанд", пока готовили данные для стрельбы, подавали команды на огневую и пристреливали цель, немцы успели поджечь три наших самоходки по очереди. Обида и горечь теснили грудь, глядя, как загораются наши "Прощай Родина!" - СУ-76, как уцелевшие самоходчики из расчетов, прыгают через открытые борта и залегают, отбежав от своих горящих "сушек". У Косинского слезы на глазах. И один из наших снарядов попадает в корму "фердинанда", взметнулось облако черного дыма, пламя, и спустя несколько секунд последовал взрыв боеприпасов. Отостили за гибель наших СУ-76 , хоть счет и неравный. Косинский, сквозь слезы, радостно улыбается, жмет руку, обнимает и говорит: "Спасибо, друг!". Пехота и уцелевшие самоходки врываются на окраину Виккбольда и прежде всего все стремятся попасть в подвалы винного завода. Стали строчить из автоматов по рядам винных бочек, и через пулевые отверстия сразу захлестали, потекли струйки вина. Солдаты подставляли котелки, пилотки, каски, ладони, пили прямо из под струи. Быстро пьянеют, моментально начинается бардак, послышались пьяные песни. Многие упились и падали в винные лужи на полу подвала. Между тем становилось все многолюднее, вновь и вновь были слышны автоматные очереди и пистолетные выстрелы. Наполнялись ведра, канистры, а запасливые старшины заливали вино в бочки из под горючего. Мертвецки пьяные солдаты бродили по подвалу, тыкаясь в разные стороны, как "слепые котята" и, не дойдя до выхода, валились на залитый вином пол. Уровень разлитого из бочек вина уже доходил до щиколоток, и немало пьяных просто захлебнулось. Но никто не обращал на это внимания, все были заняты "делом", либо пили, либо заготавливали вино впрок. Постепенно оргия достигла предела, уже на улице и в самом подвале вспыхивали пьяные ссоры, в ход пошло оружие. В разгар этого буйства не территории винзавода появился какой-то генерал-майор и, увидев, что здесь творится, после нескольких попыток привести многолюдную пьяную толпу в чувство, приказал затопить винзавод... Приказ был выполнен. Кто на своих ногах оттуда не смог выбраться, так там и остался навсегда...

КЕНИГСБЕРГ.

Боевые эпизоды. Фрагменты.

Подошли к Кенигсбергу, но взять с ходу этот город-крепость мы не смогли. Кенигсберг защищали мощные форты - железобетонные крепости, уходящие под землю на три этажа вглубь. Мощные сооружения, между этажами вниз уходили трехметровые своды подземелий, кругом 10-20 метровые каналы с водой, форты утыканы амбразурами для всех видов оружия. Я уже командовал 3-м дивизионом полка, на механизированной тяге, а заместителем у меня был Миша Волков, Герой Советского Союза. Мы вместе переправлялись через реку Неман у литовского города Алитус. Ему дали Героя, а мне, командиру, - орден Отечественной Войны 1-й степени.

Бой за Южный вокзал.

Остановились, стоим в траншее у Южного вокзала. Пехоты впереди не было. Я решил самостоятельно, со своими управленцами и взводом управления 7-й батареи (всего набралось человек 15-18), идти штурмовать огромный Южный вокзал! Безумие, конечно, но молодость брала свое, уж больно бесшабашным был, да и в душе сидела обида за Неман, переправлялись на одном плоту, командиру дивизиона - орден, а моему подчиненному офицеру, который только и делал, что стоял на плацдарме в двух метрах рядом - Героя?! Обида вылилась в бесстрашие, и я объявил своим: "Идем штурмовать вокзал!". И тут выступил Волков и сказал: "Я теперь Герой, и зачем мне рисковать?! Не пойду!". В присутствии всех говорю ему: "Не пойдешь, застрелю прямо на месте!". Волков хорошо знал мой характер и промолчал. Мы двинулись вперед к вокзалу, нигде не видя наших пехотинцев. Зашли слева, спрыгнули во двор дома, где было правление вокзала. Заглянули внутрь вокзального здания - дымила гора чемоданов, видно, кто-то хотел их сжечь. Зашли наверх, и видим, как навстречу нам по коридору идет огромный "дядя" с двумя необъятными чемоданами, а рядом с ним семенят, видимо, жена и дочь. Мы не стали их трогать. Сопровождала эту "троицу" русская девушка, и она шепнула на ходу: "Это начальник вокзала, в чемоданах - миллионы!". Но мы пропустили эту информацию мимо ушей, нам было не до чемоданов. Спрыгнули внутрь двора, рядом с вокзальным зданием. Вдруг раздался выстрел и ранило нашего радиста. Мы не успели рассмотреть, откуда стреляли, как впереди открылась дверь дома и оттуда вышли два десятка немцев в форме, сложили оружие у дверей и подняли руки! Оказалось, что это не немцы, а югославы, мобилизованные в вермахт. У них были носилки, на которые мы уложили своего раненого, сделали из простыней белый флаг, и с моей запиской - "Идут в плен, не трогать! Гвардии капитан Богопольский", югославы построились и пошли в плен, унося нашего раненого - главную свою защиту. Напротив вокзала было кладбище, откуда по нашему дому строчил пулемет. Смотрю - снаружи, под пулями, бежит наш солдатик невысокого роста. Заскочил к нам в дом, и я спросил его: "Ты откуда, боец?", ведь нашу пехоту мы не видели. Солдатик ответил: "Действую самостоятельно!", и побежал дальше. Мы с уважением посмотрели на этого смелого парня. Мы двинулись вслед за ним, вступая под дороге в стычки с немцами и уничтожая автоматным огнем и гранатами пулеметчиков и заслоны, засевшие в депо и привокзальных зданиях.

Отражение атаки. Огонь из трофейной пушки.

Кенигсберг был окружен мощными фортами, а в промежутках между ними многочисленные железобетонные огневые точки. Очень мощная крепость. Мой НП располагался на чердаке двухэтажного дома, и впереди, в 600-800 метрах, находились длинные каменные одноэтажные здания. К ним рано утром подъезжали грузовики и телеги с грузом. В качестве опыта меня назначили, как командира передового дивизиона, начальником артиллерии 169-го стрелкового полка, и эту должность я совмещал с командованием своим дивизионом. В этом стрелковом полку было 3 роты 82-мм минометов, по 6 стволов в каждой. Немцы рано утром организовали атаку, но я их увидел со своего НП в стереотрубу и открыл огонь всей массой артиллерии - мой дивизион + 18 минометов, дали четыре залпа. Вся эта масса снарядов и мин обрушилась точно на наступающих, они залегли, а потом живые отползли назад. Так, опыт объединения артиллерии оказался удачным и эффективным.

Нам досталась в качестве трофея полностью исправная немецкая зенитная 88-мм пушка. Несколько таких пушек немецкие зенитчики бросили при отступлении на южной окраине Кенигсберга, и к одной такой зенитке мои огневики сразу подключили аккумулятор и стали из нее стрелять. Немцы оставили у зениток множество снарядов, особенно много было бронебойных с донным взрывателем, болванки высокой пробивной способности. Сразу хочу заметить, что это 88-мм зенитное орудие было очень хорошее по всем своим показателям и характеристикам, им вооружали "тигры", "фердинанды", и эта пушка отличалась большой точностью стрельбы, снаряды выпущенные из нее "светились" в полете, и прошивали наши Т-34 насквозь. Я увидел в свою стереотрубу, как на рассвете, от низких одноэтажных строений в спешке отъезжают тяжело нагруженные машины и конные повозки. Понял, что это склады боеприпасов, но нужно было это проверить. Было необходимо орудие, которое способно пробить каменные стены и вызвать детонацию, взрыв склада боеприпасов. Это бы было огромной удачей, лишить защитников города перед решающим штурмом значительной части боеприпасов и тем самым сохранить сотни жизней наших солдат. Склады были в километре от моего НП, и пристреливал я их долго и тщательно. И вот наконец раздался взрыв - огромное облако огня и дыма, грохот на многие километры. Доклад об обстановке запросили сразу из штаба армии. На месте складов образовалась огромная воронка, и весь персонал, обслуживавший склады взлетел на воздух - кто в рай, кто в ад, в зависимости от того, кто как раньше грешил. Я доложил, что взорван склад боеприпасов, которые все рвались и рвались, взлетая пачками в воздух. Начальник штаба полка тут же представил меня к большому ордену и вскоре мне вручили орден Александра Невского.

Этот взрыв склада произошел за три дня до начала штурма.

Штурм Кенигсберга.

В мой наблюдательный пункт на чердаке двухэтажного дома попал 305 мм бронебойный снаряд с донным взрывателем. Снаряд пробил крышу, два этажа и упал в подвал между мной и командиром второго дивизиона, мы как раз в том момент спали в подвале на полу рядом. Но к нашему великому счастью снаряд не разорвался, иначе бы от нас остались бы клочки, или бы мы совсем испарились. Повезло, в который уже раз я ушел от верной смерти. Наше командование приказало привезти под Кенигсберг артиллерию тяжелого калибра большой и особой мощности: 203-мм, 280-мм и 305 -мм орудия, которые почти всю войну прятали в глубоком тылу, чтобы не рисковать дорогими орудиями. Но стрельба из этих орудий большого эффекта не имела, настолько мощными были форты и прикрывавшие их железобетонные ДОТы, такие же, что в 1940 году стояли на линии Маннергейма. Эти сверхтяжелые орудия начали стрельбу за три дня до штурма, но, повторюсь, эффект от их огня был незначительный. Седьмого апреля начался решительный общий штурм Кенигсберга. Перед штурмом город подвергся мощной атаке авиации союзников, и большинство зданий было стерто с лица земли. Вся жизнь в городе протекала в подвалах разрушенных зданий, соединенных между собой подземными ходами и траншеями. Я, вместе со взводом управления и подручной батареей, двигался в рядах пехоты. Впереди нас, по главной улице пустили колонну танков Т-34, по которым из окон уцелевших домов и из подвалов немцы били из "фаустпатронов".

Девятого апреля мы оказались в центре города, вблизи старинного полуразрушенного замка, где оставшиеся в живых солдаты и офицеры вермахта продолжали оказывать сопротивление, несмотря на то, что командующий гарнизоном и обороной города генерал Ляш уже отдал приказ о капитуляции. После отдачи этого приказа о сдаче в плен, мы оказались в большом укрытии - "блиндаже", где находилось свыше сотни воруженных автоматами, пулеметами и "фаустпатронами" немцев. А нас там всего было человек двенадцать. Но немцы народ дисциплинированный, по моей команде они молча стали выходить с поднятыми руками из блиндажа, оставляя оружие на месте. После организованного выхода строились в колонну, и с белым флагом, сделанным из простыни, шли в наш тыл, сдаваться дальше. Эта сдача в плен сопровождалась и "грязными" эпизодами. Ординарец нашего Героя Волкова ходил вдоль строя и отбирал у сдавшихся немцев все ценное, складывая добычу в трофейный портфель. Портфель перешел в руки Волкова, а он в свою очередь передал его своему отцу, приехавшему к сыну в Кенигсберг сразу после войны.

Мы продолжали зачищать квартал после объявления о капитуляции. Последний подвал был особенно большим и в нем находилось множество наших русских девушек в немецкой одежде. Первым в подвале нас встретил какой-то старик, вышедший из толпы женщин и на польском языке, вставляя отдельные русские слова, обратился к нам. Я ничего не понял из сказанного, но из толпы последовал первый вопрос на русском языке: "Я вышла замуж за бельгийца, можно мне будет не возвращаться в Россию, а уехать с мужем в Бельгию?". Я пожалел ее и сказал: "Можно", хотя в душе знал, что вернут ее обязательно в СССР, и хорошо, если домой, а не в сибирские края. Кое о чем еще поговорили, я поздравил девушек с освобождением. Вдруг, посреди разговора, открывается дверь комнаты напротив нас, и мы видим, как оттуда появляется довольно пьяный молодой немец в форме СС и с пистолетом "вальтер" в руке. Он быстро направился прямо ко мне, и его рука с пистолетом была направлена точно в мой лоб. Нажать на курок он не успел, его руку ударом поднял вверх стоявший рядом со мной разведчик, Вася Подшиблов, бывший белорусский партизан. Он, молодец, не растерялся и быстро среагировал на немца. Этот момент дал мне возможность выхватить свой "браунинг" и выстрелить от бедра, благо, патрон был всегда в стволе. Мы стояли в толпе, вплотную друг к другу и вытягивать руку было некуда, так выстрел и получился, не целясь, от бедра, пуля вошла немцу в подбородок, а вышла в центре головы. Немец рухнул на пол. Был он здоровый, на полторы головы выше меня, и пуля вошла в него куда надо. Из комнаты появился второй немец, уже пожилой эсэсовец.

Его отвел стволом пистолета к стенке, чтобы никто из русских девушек не пострадал, и тоже пристрелил... Памятный был день...

Второй день рождения, на этот раз настоящий.

Чем можно объяснить возникшее братство людей, именующих себя ветеранами?

Они не так уж долго были рядом в свою юношескую пору - четыре года шла война и мало, очень мало кто пробыл бок о бок все эти четыре года, хватало иногда и месяца, а то и недели, чтобы стать беспредельно близкими людьми. А потом перед каждым пролег длинный жизненный путь: изначально была жажда забыть все страшное и чудовищное, что было на войне... Оставшиеся в живых несли груз невольной вины перед безвинно погибшими в небывалой битве народов. Было слишком тягостно вспоминать войну, требования дня властно направляли к необходимости обретать мирную профессию, создавать семью, растить детей и приходили в наши будни и заботы иные люди, сменяя тех, с кем пришлось делить тяжкую окопную жизнь. Но годы...

Прошли огромные годы. Многих согнули болезни, старость была уже видна, и, вот, в эту пору потянулись мы к тем, кто был когда- то рядом, смотрел вместе с тобой в глаза грохотавшей железом и огнем смерти, мы все потянулись друг к другу, прощая разность взглядов, обретенных в долгом пути, перемену характеров, многое, очень многое прощая, во имя памяти о нашей молодости, крещенной огнем...

Отрывки из воспоминаний переданы для публикации сайту "Я помню" ветераном лично.

Я с 1925 года, но записан был как родившийся в 1928 году. В октябре 1942 г. ребят из нашей полеводческой колхозной бригады вызвали на приписку в военкомат. А меня в списке нет. Но я вместе с ними сел и поехал. Приехали в военкомат, всех по списку пропускают, а Секретарь сельсовета была Татьяна Бородина стоит в дверях, и меня не пропускает: "Дурак, ты! Куда ты собрался?" - "Хочу ехать вместе со своими друзьями, куда прикажут". - "Дурак, ты! Люди стараются открутиться, а ты сам лезешь. Ты же беспризорник, кому ты будешь нужен, если вернешься калекой?!" А я-то еще ничего не соображал... В какой-то момент она пошла в туалет, а в дверях оставила Ивана Мордовина, моего товарища. Я говорю: "Ванюшка, впусти меня, пока ее нет". - "Иди". - Я зашел, там сидело человек пять: "Меня нет в списке, но я хочу пойти добровольно. Запишите, пожалуйста, меня". Записали меня 25-м годом, даже не стали ничего спрашивать.

Нас привезли во Фрунзенское пехотное училище. Обучались шесть месяцев. В марте 1943 года училище закрыли. Нас в течении 12 часов посадили в теплушки и вперед на фронт под Харьков. Ехали семь суток, пока мы дохиляли ситуация стабилизировалась. Нас повернули в Подмосковье, в город Щелково. Там создавались воздушно-десантные бригады. Я попал в 4-е отделение, 4-ого взвода, 8-ой роты, 2-го батальона, 13-ой воздушно-десантной бригады. А поскольку я маленького роста, то всегда стоял замыкающим. Шестнадцать прыжков имею. Из них несколько с аэростата. А с аэростата прыгать хуже, чем с самолета! Потому что когда первый прыгает, он толкает корзину и она болтается. А закон был такой: инструктор сидит в одном углу, а в трех углах сидят солдаты. Он командует, приготовиться! Я должен сказать: "есть приготовиться!" - "Встать!" - "Есть встать!" "Пошел!" - "Есть пошел!" Это надо говорить, а корзина-то ходуном ходит...

Прыгали в сапогах?

Нет, все время прыгали в обмотках. Сапоги мы не видели.

Тех, кто не мог прыгнуть?

Их сразу списывали в пехоту и отправляли. Не судили. Сначала прыгали вместе с офицерами, но некоторые офицеры трусили прыгать и стали прыгать раздельно - офицеры отдельно, мы - отдельно. Километров за 150 от Щелково нас десантируют, и мы сами должны добираться до казарм. Это как будто бы с тыла вернулись. Прыгали в основном с Ли-2. Заходишь первый - прыгаешь последним. Заходишь последним, прыгаешь первым. Каким лучше? Одинаково. И последнему плохо и первому плохо. Мы, пацаны - нам в то время по 17 лет, лишь бы в желудке что-то было, а на остальное мы клали.

Кормили очень плохо. В котелке гнилая мерзлая картошка и не порезанные, а просто так сваренные стебли крапивы. 600 грамм хлеба, а в хлебе и отруби, чего там только нет - очень тяжелый. Но как-то организм переносил. Около казармы был большой подвал, куда воинская часть свозила картошку. Мы ее всю зиму воровали. Спускались по веревке, и набирали в вещмешок. В каждой казарме, поставили железную печь. Деревянные ограды в Щелково по ночам разбирали на топливо. Варили картошку, пекли, ели.

Кто-то у вас был из 3-й или 5-й бригад? Из тех кто участвовал в Днепровском десанте?

Нет. Правда, про этот десант нам рассказывали. В Щелково была страшная вражда между летчиками и десантниками. Говорили, что летчики испугались и сбросили десантников на немецкие окопы. Струсили. Через реку Клязьма есть мост. Десантники бывало дежурили на нем, и если шел летчик, то его бросали с моста в реку.

В июне 1944-го 13-я Гвардейская воздушно-десантная бригада стала 300-м гвардейским стрелковым полком 99-ой гвардейской стрелковой дивизии. А из нашего взвода сделали взвод полковой разведки. Нас посадили в вагоны и повезли. Сначала не говорили куда. Повезли и все. Привезли нас на реку Свирь. Мы должны были ее форсировать.

Командование решило, сделать отвлекающий маневр - изобразить переправу. Пустить лодки, которыми должны были управлять двенадцать солдат. Поставить на них чучела. А в это время основная переправа должна была пройти в другом месте. Нашему взводу разведки предложили сформировать эту группу из двенадцати добровольцев... Шесть человек уже записались. Я хожу думаю: "Как же быть?! Плавать-то не умею ни хрена". Говорю командиру взвода младшему лейтенанту Корчкову Петру Васильевичу:

Товарищ младший лейтенант, плавать не умею, но хочу записаться, как мне быть?

Ты чего?! Маленький что ли?! Вам дадут специальные безрукавки и трубки - 120 килограмм веса выдерживает". А во мне в то время было от силы 50 килограмм. Так я записался седьмым. Первым форсировать Свирь должен был второй батальон. Комбат сказал командиру полка так: "Мой батальон форсирует первым, я этих двенадцать человек из своего батальона выделю..". Командир полка посчитал, что так будет правильнее. Записалось двенадцать человек разных национальностей и профессий. Там даже один повар был. Все они получили звания Героя Советского Союза. Правда, переправлялись они уже вместе со штабом полка. Но я так считаю, что их не зря наградили - они знали, что идут на смерть и пошли на нее добровольно. Это тоже подвиг, я так считаю. Может быть, правильно сделали, что живыми их оставили, надо было поднимать авторитет полка. Пошли мы в наступление.... С финнами воевать было очень трудно.

Целая рота автоматчиков охраняла шесть пленных финнов, в том числе двоих офицеров. Так они все равно убежали. Кругом болота, надо рубить деревья, строить гати. Когда придут к нам продукты? Мы гранатами глушили рыбу и без соли и хлеба с финскими галетами ели...

Был такой случай. В подвалах у финнов были деревянные бочки со сливочным маслом и сухой картофель. Мы в этом сливочном масле варили сухой картофель. Потом штаны снимаешь, сидишь автоматом...

Наступали мы капитально. Начали с Лодейного Поля на берегу реки Свирь и прошли порядочно, до станции Куйтежи. Вскоре финны сдались.

Нас посадили на машины и повезли на станцию. Погрузились и поехали в Оршу, в Белоруссию. Мы стали 13-й Гвардейской военно-воздушной дивизией - снова парашюты, снова прыгать. Потом команда: "Отставить!". Сделали из десантных войск обратно стрелковые полки, а дивизия стала 103-я гвардейская. В ней был создан 324-й полк. Новый командир полка попросил дать взвод разведки из обстрелянных бойцов. И нас, из своего родного 300-го полка, отправили в 324-й полк. В марте 1945 года нас привезли под Будапешт. Мы в ватных брюках, в ватных фуфайках, 45-й размер ботинок, трехметровые обмотки... Но капитально наступали, капитально воевали. Смерти не боялись, потому что у нас ни семьи, ни детей, никого нет.

Командир полка поставил перед нами задачу: "Выйти в тыл немцам и пронаблюдать оттягивают они силы или подтягивают?" Нас было шесть разведчиков и радист. Задание было рассчитано на сутки. Нас выстроили, старшина всех обошел, отобрал все документы, все бумаги. Это очень горестно и страшно. Это очень угнетает человека, но в карманах ничего не должно быть - это закон разведки. Вместо суток, мы за линией фронта находились пять суток! Выкопали круговую оборону. У нас кроме гранат и автомата ничего не было! Жрать нечего! Наш разведчик, здоровый парень, ночью, скрыв от всех, пошел на шоссейную дорогу, убил двух немцев и забрал у них вещмешки. В них оказались консервы. Вот за счет них и жили. Правда, командир взвода чуть не расстрелял этого солдата, за то, что тот без разрешения пошел. Если бы он попал в плен, мы бы все пропали. Мы выяснили, что немцы силы не подтягивают, а оттягивают, отступают и получили приказ возвращаться.

На обратном пути наткнулись на власовцев. Мы не стали с ними связываться. Нас всего семеро! Что мы могли сделать? Давай, от них драпать! А они нам кричат матом по-русски: "Сдавайтесь!" Бежали - бежали наткнулись на немецкий склад в лесу. Там были хромовые сапоги, плащи. Мы переоделись. Пошли дальше. Впереди дорога. За Г-образным поворотом слышны какие-то звуки. Командир взвода говорит мне: "Копченый (меня так во взводе звали), выйти, посмотри, что за звук? Вышел на поворот, чтобы посмотреть и в это время фрицевский снайпер меня поймал... Пуля попала в бедро... Ребята меня вынесли к своим. В госпитале мне хотели отрезать ногу, но рядом с моей койкой лежал один старик, сибиряк. Мы его звали дядя Вася. Когда пришел начальник госпиталя, подполковник, этот дядя Вася схватился за табуретку и чуть в него не кинул: "Я напишу Сталину письмо, что вы вместо того, чтобы выполнять его приказ, не отрезать руки и ноги, отрезаете их почем зря. Вы собираетесь делать ему операцию, а ему всего идет 18-й год, кому он нужен будет без ног?! А если вы все сделаете, как надо, он еще будет воевать!" Этот подполковник: "Хорошо, хорошо, никуда писать не надо...". Боялись они все же! Меня подготовили к операции. Делали ее почти 6 часов. Только на второй день где-то к обеду я пришел в себя. На ногах сапоги белые одеты, четыре деревянных планки, все это дело стянуто. Меня ранило 26 апреля, через 13 дней закончилась война, а я еще шесть месяцев я лежал в госпитале. Через 6 месяцев начало вонять, нога гноится, вши завелись. Врачи радовались - значит заживает. Сняли гипс. Нога не сгибается. Меня клали на спину, на растяжку вешали гири, 100 грамм, потом 150, 200 гр. Она потихоньку согнулась, но не разгибается. Меня кладут на живот, и снова так же. Постепенно нога разработалась.

Вернулся из госпиталя в свою часть, меня друзья-фронтовики хорошо встретили. Комиссия меня списала, как негодного к строевой службе. Таким образом, очутился дома. Домой ехать не хотелось - мне было жалко бросать друзей. Всю войну прошли вместе. Считали себя братьями. Привыкли друг к другу, друг без друга не могли жить. Когда всех построили, начали прощаться, я начал плакать - не хочу уезжать! Мне говорят: "Дурак, уезжай!"

Надо сказать сразу после войны на участников Великой Отечественной войны, на раненых, покалеченных не обращали внимание. Смотришь, без обоих ног, сделает себе вроде санок или коляски, отталкивается, передвигается... Только после 1950-го года начали немножко разбираться, помогать.

Перед войной стало полегче жить?

Да. Колхозники даже отказывались брать заработанную пшеницу - хватало своей. И одевались и кушали хорошо.

Когда вас призвали, вы хорошо знали русский язык?

Я учился в русской школе. Причем был отличником. Когда в 5-м классе учился, мой диктант носили в 10-й класс, показывали: "Смотрите как ученик 5-го класса, казах пишет". Я был одаренным, бог мне в этом деле помогал.

Чем учили во Фрунзенском пехотном училище?

Я был минометчиком. Изучали 82-мм батальонный миномет. Плита 21 килограмм, ствол 19 килограмм, двунога тоже 19 килограмм. Я как самый маленький таскал деревянные лотки с минами. Части миномета я носить не мог.

Когда попали на фронт, какое было у вас оружие?

Сначала дали карабины. Потом десантникам выдали автомат ППС. Три рожка. Легкий, с откидным прикладом. Хороший автомат. Мы его любили, но карабин лучше. Карабин со штыком. Пять патронов зарядил, стреляешь - знаешь, что точно убьешь. А в автомат песок попал - его заело. Он может отказать, может тебя подвести. Карабин никогда не подведет. Кроме того всем выдали по финке и три гранаты. Патронов в вещмешок набили. Пистолеты кто хотел - имел, но у меня не было.

Что обычно было в вещмешке?

Сухари, хлеб, немного сала шпик, но в основном патроны. Если ходили в тыл, то мы о еде не думали, брали как можно больше патронов и гранат.

Приходилось брать "языка"?

Приходилось. В Карпатах пришлось днем брать. Командиру взвода дали задание срочно взять "языка". Пошли всем взводом. Сплошной обороны у немцев не было. Мы хотели пройти напрямик, бегом пересечь открытое место, выйти в тыл немцам и искать, кто попадется. Когда стали перебегать, заработал немецкий пулемет. И мы все легли. Назад вернулись и пошли по лесу кругом, в обход. Вышли к этой же поляне, только с другой, немецкой, стороны. Посмотрели - окоп, в нем два пулеметчика смотрят в сторону нашей обороны. Пошли я и Лагунов Николай. Мы не боялись ни хрена, потому что они нас не видели. Подошли сзади: "Хальт! Хенде Хох!" Они схватились за пистолеты. Мы пару очередей из автоматов выпустили, но не стали их убивать - они нам нужны были живыми. Тут остальные ребята прибежали. Отобрали у этих пацанов... они тоже молодые ребята... пистолеты, пулемет забрали и повели. Вот так в течении двух часов выполнили указание штаба. Вот так приходилось брать... Были и другие случаи... На такой-то сопке окопались фрицы. Надо поймать и привести. Притом желательно не рядового, а офицера... Разведчик всю жизнь ползает по-пластунски. Другие на ногах ходят, летчики летают, артиллеристы стоят за 20 километров стреляют, а разведчик всю жизнь ползает на пузе... И вот ползком, друг друга выручаем...

Когда в поиск шли во что были одеты?

Маскхалаты были. Зимой белый, а летом пятнистый.

Немецким оружием пользовались?

Единственный раз. В Венгрии мы на сопку вылезли. На ней стояла богатая вилла. Мы в ней остановились - сильно устали. Ни часового, ни охраны не поставили и все уснули. Утром один из наших пошел оправляться. Заглянул в коровник - немецкий солдат доит корову! Он бегом в дом. Поднял тревогу. Выскочили, но немец уже убежал. Оказалось, что немцы недалеко. Нас было всего 24 человека, но мы пошли в атаку, открыли автоматный огонь, начали их окружать. Они начали драпать. В 1945-ом они драпали будь здоров! Николай Куцеконь подхватил немецкий пулемет. Мы начали спускаться с этой сопки. Спуск оканчивался обрывом. А под ним сидело человек пятьдесят венгерских солдат. Мы по гранате кинули туда и Куцеконь по ним из пулемета... Он очень быстро стреляет, наш та-та-та, а этот тру-тру-тру... Никто не убежал.

Какие трофеи брали?

Часы в основном брали. Возьмешь пилотку, поставишь, кричишь: "Урван - часы есть?!" Все несут, кладут. А потом отбираешь, какие получше остальные выбрасываешь. Эти часы быстро расходились. Играли в игру "махнем не глядя": один зажимает в кулаке часы, другой еще что-то или тоже часы и меняются.

Как относились к немцам?

Как к противнику. Личной ненависти не было.

Пленных стреляли?

Бывало... Я сам двух убил. Ночью захватили деревню, пока мы эту деревню освобождали, погибло четверо наших. Заскочил в один двор. Там немцы запрягали лошадь в бричку, хотели уже убегать. Я их застрелил. Потом на этой же бричке мы по дороге сами дальше поехали. Мы все время их догоняли, а они драпали без остановки.

С финнами тяжелее было воевать?

Очень тяжело. Немцам до финнов далеко! Финны все двухметровые, здоровые. Они не разговаривают, все молчком. Притом они были жестокие. Нам так казалось в то время.

Мадьяры?

Трусливый народ. Его как в плен возьмешь, сразу кричат: "Гитлер, капут!"

Как складывались взаимоотношения с местным населением?

Очень хорошо. Нас предупреждали, если к местному населению мы будем относиться, как немцы относились к нашим, то будут судить судом Военного трибунала. Один раз меня чуть не судили. Остановились в деревне. Взвод разведки питался со своего котла. Мы сами себе готовили и кушали. Утром, когда поднялись, видим бегает рябой такой небольшой поросенок. Ребята хотели его загнать в сарай, поймать, убить, но у них не получалось. Я как раз вышел на крыльцо, и Куцеконь мне кричит: "Зекен, давай автомат!" Я взял автомат и застрелил его. А рядом умывался капитан из соседней части. Мы не обратили на это внимание. А он, доложил в штаб и заместитель командира полка по политической части пришли, нас, шесть человек, арестовали, и свинью с собой мы забрали. Хозяйка стояла рядом и плакала. То ли свинью ей было жалко, то ли нас. Не знаю. Допросили нас, выяснили, что стрелял я. Сказали: "Пойдешь в261-ю штрафную роту". Капитан Бондаренко, начальник разведки полка, говорит: "Ну какой из тебя разведчик, твою мать?! Такого разведчика надо посадить! Почему ты попался?!" Костерил меня на чем свет стоит. Пятерых выпустили, а меня посадили в погреб. А тут немец под Балатоном в наступление пошел. Надо двигаться, решать вопросы. Командование выпустило меня. Пришел, ребята поесть приготовили, но есть пришлось на ходу. На ходу и ремень отдали.

За войну есть награды?

Я получил медаль "За Отвагу" и орден "Отечественной войны I степени".

Вши на фронте были?

Вши жизни нам не давали. Мы в лесу зимой или летом, разжигали костер, снимали одежду и трясли над костром. Треск стоял!

Какой был самый страшный эпизод?

Их много было... Сейчас и не вспомню... После войны лет пять-шесть война снилась постоянно. А последних лет десять ни разу не приснилось, ушло...

Война для вас самое значимое событие в жизни, или после нее были более значимые события?

На войне была такая дружба, доверие друг к другу, которых больше никогда не было и, наверное, не будет. Тогда мы друг друга так жалели, так друг друга любили. Во взводе разведки все ребята были замечательные. Я их с таким чувством их вспоминанию... Уважение друг к другу - это великое дело. О национальности не говорили, даже не спрашивали, кто ты по национальности. Ты свой человек - и все. У нас были украинцы Коцеконь, Ратушняк. Они были постарше нас года на два, три. Здоровые ребята. Мы-то чаще мы им помогали. Я маленький, незаметно мог прорезать проход в колючей проволоке. Они понимали, что они сильнее меня, но я должен быть рядом, чтобы помочь. Это уже неписаный закон, нас никто этому не учил. Когда возвращались с задания, мы кушали и 100 грамм пили вспоминали, кто как кому помог, кто как действовал. Такой дружбы сейчас нет нигде, и вряд ли будет.

В боевой обстановке, что испытывали: страх, возбуждение?

Перед тем, как наступать есть какая-то трусливость. Боишься, останешься живой или нет. А когда наступаешь, все забываешь, и бежишь и стреляешь и не думаешь. Только после боя, когда разбираешься как все происходило, то иногда сам себе не можешь дать ответ что и как делал - такое возбуждение в бою.

Как относились к потерям?

Сперва, когда мы увидели первый раз своих убитых на берегу реки Свири, то, знаешь, ноги подкашивались. А потом уже, когда наступали капитально, шли во втором эшелоне. Видели лежащие на дороге трупы врага. По ним уже проехали машины - раздавленная голова, грудь, ноги... На это мы смотрели весело.

А вот потери во взводе переживались очень тяжело. Особенно в Карелии... Шли по лесам... Наступали бойцы на мины или их убивало пулей. Ямку под деревом выкопаешь. Пол метра - уже вода. Заворачивали в плащ-палатку и в эту яму, в воду. Землей закидали, ушли и никакой памяти об этом человеке. Сколько людей так оставили... Все молчат, не разговаривают, каждый переживает по-своему. Это было очень тяжело. Конечно острота потерь постепенно ушла, но все равно было тяжело, когда кто-то погибал.

Курили?

Курил 42 года, а вот пил редко. Я вырос беспризорником, сладости не ел, а у меня на фронте был друг, который любил пить водку. Мы с ним менялись - я ему водку, а он мне сахар.

Суеверия были?

Да. Богу молились, но про себя, в душе.

Можно было отказаться от выхода на задание?

Нет. Это уже измена Родине. Об этом нельзя было не только говорить, но и думать.

В минуты отдыха, что делали?

Отдыха у нас не было.

Вы как думали, переживете войну?

Мы твердо знали, что победим. Мы не думали о том, что можем погибнуть. Мы же были пацаны. Те, кому было 30-40 лет, они, конечно, по-другому жили и думали. У многих в конце войны уже были золотые ложки, мануфактура еще, какие-то трофеи. А нам ничего не надо. Днем шинель бросаем, все бросаем, ночь приходит - ищем.

А вы лично, жили сегодняшним днем, или строили планы?

Об этом не думали.

Думали, что можете погибнуть?

Вам тяжело было возвращаться?

Очень тяжело. В части на прощание дали 5 килограмм сахара, две портянки и 40 метров мануфактуры, благодарственное письмо от командующего и до свидания. Эшелон сформировали, и он должен нас развести по Советскому Союзу. Когда въехали в Россию, на свою землю, все разбежались - эшелон остался пустой. Башка же ни хрена не работает - там же был для нас продовольственный аттестат! Все оставили! Садились на пассажирские поезда, а туда не пускают, билет просят, деньги просят. А у нас же ничего нет, да к тому же я на костылях.

Приехал в свой родной колхоз. Он у нас был русский - 690 дворов русских и только 17 - казахских. Сначала стоял сторожем - ходить мог только на костылях. Потом ушел в полеводческую бригаду. Там давали килограмм хлеба в день и готовили горячий бульон. На быках пахали и сеяли. А потом, когда хлеб созреет, косили сенокосилкой. Женщины вязали в снопы. Эти снопы складывали в копны. А с копен складывали в скирды. Только глубокой осенью на молотилке молотили этот хлеб. Я подвал на полог. Это тяжело, снопы очень большие, а я все же с одной ногой... Ходил весь оборванный. Фронтовые брюки латка на летке. Через некоторое время стал секретарем комсомольской организации колхоза. Мне предложили перейти в органы КГБ. В то время казах, нацмен, хорошо знающий русский была редкость. Я дал согласие. Они оформляли год, а в итоге отказали потому что я сын бая. Хотели взять в МВД, но тоже отказали - сын бая. Поставили меня библиотекарем. Я работал, а зарплату заведующего избы-читальни получал секретарь партийной организации. Правда мне начисляли полтрудодня в день. А на трудодень тогда ни хрена не давали... Секретарь партийной организации был неграмотным человеком. Я вел всю его работу. Ему нужен был человек писать протоколы, а чтобы писать протоколы, нужно сидеть на партийном собрании. А чтобы присутствовать на партийном собрании, надо быть членом партии. Так в 1952 году стал членом партии. В том же году забрали инструктором райкома. Год поработал, стал заведующим орготделом. А потом начали проверять, установили, что я сын бая - строгий выговор с занесением в учетную карточку за скрытие социального происхождения, освободить от занимаемой должности. Секретарь райкома был Лавриков с города Апшерон Краснодарского края. И вот он мне говорит:

Пойдешь пасть свиней в колхоз "Мировой Октябрь".

Давайте, уеду в свой родной колхоз.

Нет, не поедешь в свой родной колхоз. Иди пасти свиней.

Не пойду, пасти свиней.

Как-то напился пьяный, пришел к нему в кабинет и выматерил его: "Я же не видел отца! Мне было год, когда он умер! Я его богатством не пользовался. В 17 лет я ушел защищать Родину. Если бы я знал, что вы так поступите, ушел бы к немцам". Обозвал его фашистом... Хорошо, что в то время не сажали на 15 суток, а то точно бы попал. Заместитель начальника общего отдела и мой товарищ вытащил меня за руку... С трудом удалось устроиться начальником госстраха района. Вот так пришлось себе пробивать дорогу...

История жизни одного человека
едва ли не любопытнее и не поучительнее
истории целых народов.

Русский классик

То, что я для вас публикую, - это Воспоминания моего тестя, ныне покойного отца моей, тоже уже покойной, жены Елены – Владимира Викторовича Лубянцева.
Почему я решил их сейчас опубликовать? Наверно, для меня пришло время. Время отдать ему дань памяти. И время, когда, наконец, появилась такая возможность, о которой ещё недавно можно было только мечтать.
Вполне допускаю, что эта его, автора, проза не является чем-то выдающимся - с литературной точки зрения. Но он, как немногие, на склоне лет нашёл время и силы рассказать и сохранить для нас уже ушедшие в историю эпизоды своей жизни. «Иные не делают и этого»,- сказал поэт.
И то, о чём он рассказывает, также не является чем-то неординарным: это - не приключения в джунглях, не полярная экспедиция и не полёт в космос… Он просто рассказывает о тех событиях, участником которых был наравне с другими – тысячами и миллионами; о событиях, о которых он знает в самых мельчайших подробностях, не понаслышке.
Это рассказ о том периоде его (и не только его) жизни, который многое определил и стал самым важным и значимым – о войне, о боях, в которых он участвовал до Дня Победы, начиная с 1940-го года. И рассказ этот простой, искренний. И страшный той правдой жизни, которую ему, как и многим его поколения, пришлось пережить.
Писал он эти Воспоминания не напоказ и не рассчитывая увидеть их напечатанными: всё же не член Союза Писателей СССР, не маршал Советского Союза… а самиздат в те годы, мягко говоря, не поощрялся… Писал, что называется, в стол. Тихо и скромно. Как и жил.
Я даже не скажу, что при его жизни я питал к нему какое-то особое почтение. Скорее – наоборот. Я видел перед собой только замкнутого, глуховатого старика, целыми днями сидевшего перед политизированным телевизором, по которому день и ночь шли жаркие дебаты в Верховном Совете СССР (это был конец 80-х), а вечером – выходившего во двор покормить птичек да бездомных кошек, - почти чужого и далёкого от меня человека.
Он также, догадываюсь, с недоумением смотрел на меня, тогда ещё молодого, тридцатилетнего, как на что-то чужеродное, непонятное, вдруг вторгшееся в его жизнь.
К счастью или нет, но встречались мы с ним редко – в летние месяцы, когда я с женой и маленькими детьми приезжал к её родителям в Нижегородскую (тогда Горьковскую) область.
Центром притяжения в их доме была (она умерла в 1993 году, на год раньше его) мать моей жены, т.е. моя тёща Мария Николаевна – замечательной души человек. Она, уже тяжело больная, всё же находила в себе силы позаботиться о каждом из нас. А набивалось нас в их маленькую квартирку сразу три семьи: кроме меня с женой и двумя маленькими детьми, приезжали ещё их средний сын с женой и пятью детьми, так что было тесно, шумно и весело. Тестя же я в доме почти не слышал. От моей жены я узнал, что перед пенсией он работал бухгалтером (в советское время – за мизерную зарплату). А ещё показывала мне его старые фото конца 40-х: статный молодой офицер под руку с молодой красавицей-женой Марией.
И только много лет спустя, уже после его смерти, я прочитал его Воспоминания. И его внутренний мир, его история и жизнь открылись мне с другой стороны.
Может, прочитать бы их раньше, при его жизни, - наверно, и отношение к ветерану было бы другое…
Март 2010 г.

ВОСПОМИНАНИЯ УЧАСТНИКА ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ ЛУБЯНЦЕВА ВЛАДИМИРА ВИКТОРОВИЧА. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В армию я был призван в декабре 1939 года после окончания института. До 1939 г. была у меня отсрочка от военной службы по учебе в ленинградском финансово-экономическом институте. Служить я начал в 14-м отдельном танковом полку одесского военного округа. Изучали технику, радиосвязь, тактику боя, сначала «пеше-танкового», а потом и в самих танках. Был я башенным стрелком-радистом у командира батальона майора Литвинова, быстро заряжал пушку, отлично держал связь открытым текстом и через азбуку Морзе, отлично стрелял из пушки и пулемета, а при необходимости всегда мог сесть за бортовые фрикционы механика-водителя. Механиком-водителем был Павел Ткаченко. Научились водить танки даже без света фар в ночное время.
Летом 1940г. наш 14-ый отдельный танковый полк участвовал в освобождении Бессарабии. Румыны покидали Бессарабию без боев.
Уводили с собой скот, имущество, награбленное у жителей Бессарабии. Но мы им это осуществить не позволили. У нас были быстроходные танки БТ-7. Мы пошли в обгон румынских войск, за несколько часов пересекли всю территорию Бессарабии и встали на всех переправах по реке Прут. Мы отбирали награбленное имущество и пропускали только войска с оружием, которое они могли нести, и лошадей, запряженных в лафеты. Пропускаемые войска выстраивали, спрашивали, есть ли желание остаться в советской Бессарабии. Солдаты были запуганы, офицеры им говорили, что через год они вернутся и с нами расправятся. Но находились смельчаки, выходили из строя. Забирали подводы с имуществом, коров, лошадей и отправлялись по домам. Некоторые почему-то разувались. Ботинки жалели что-ли, уходили босиком, закинув ботинки на плечо. Мы стояли на Пруту несколько дней. По ночам на румынской стороне слышались выстрелы. Стреляли по солдатам, решившим бежать в нашу Бессарабию ночью. Некоторые переплывали к нам. После ухода румынских войск с территории Бессарабии наш полк проделал обратный ход по Бессарабии за реку Днестр и расположился в пригороде Тирасполя. Здесь продолжались еще год тактические занятия, стрельбы, ночные переходы, учебные тревоги. В июне 1941 года из состава полка была выделена группа танкистов, имеющих высшее образование (по гражданке). Я был зачислен в эту группу. Нам предстояло сдать три экзамена: по знанию техники, ведению боя и политической подготовке. Потом полагалось два месяца стажировки уже в качестве командиров танковых взводов, а в сентябре - увольнение в запас с присвоением звания лейтенанта каждому из нас. Но осуществить все это не удалось. До 20 июня мы сдали два экзамена, а последний экзамен сдавать не пришлось, началась Великая Отечественная война.
22 июня 1941 года наш полк поднялся по тревоге, мы пошли снова в Бессарабию по мосту через реку Днестр от Тирасполя на Бендеры и на мосту сразу попали под бомбежку. Мост через реку Днестр бомбила вражеская авиация, но ни одна бомба не попала в мост. Все рвались справа и слева в воде. Мы прошли Бессарабию до передовых частей нашей пехоты и стали прикрывать их отступление. Работы нам оказалось гораздо больше, чем мы представляли себе на тактических занятиях. Ночью надо было выкопать площадку для танка, загнать танк на площадку, чтобы из земли была видна только башня танка. Днем мы вели обстрел противника, а ночью снова меняли позицию и копали новые щели для танков. Копали до изнеможения, спать приходилось мало. Однажды водитель соседнего танка поставил танк под уклон, но на горный тормоз и лег под танк спать. Налетела авиация, одна бомба разорвалась близко, танк встряхнуло и сорвало с горного тормоза. Он двинулся под уклон, и днищем насмерть притиснуло лежащего под танком водителя. Под бомбежками мы были много раз. И во время переходов, и на стоянках. Если это случалось во время перехода, механик разворачивал машину вправо, влево, включал такую скорость, что машина летела, как птица, выбрасывая два фонтана земли из-под гусениц.
В июле 1941г наш полк был направлен к Киеву (юго-западный фронт). 24 июля 1941г было дано задание на разведку боем силами одного танкового взвода. Было это между пос. Монастырище и городом Белая Церковь. Вместо майора Литвинова в мой танк сел командир взвода, лейтенант. Мы прошли несколько километров колонной, а потом на одной возвышенности развернулись углом вперед и стали спускаться, обстреливая дальние кусты. Оттуда нас тоже обстреляли, что и нужно было нашим наблюдателям. Мы мчались на большой скорости, я быстро подавал новый снаряд, как только падала стреляная гильза в гильзоулавливатель. В цель при большой качке попасть трудно, но мы стреляли для испуга. Вдруг меня встряхнуло, как электрическим током, и левая рука непроизвольно дернулась к левому глазу. Я заорал: «Я ранен!» Механик оглянулся на лейтенанта, но тот крикнул: «вперед, вперед!», потом тише: «нам нельзя разворачиваться и подставлять бок, там броня слабее». Тут же раздался лязг, а лейтенант чуть приоткрыл люк и выбросил «лимонку» в убегавших фрицев. Понравился тогда мне этот лейтенант. Он действовал не как герой, а как простой труженик, знающий свое дело и свою машину. В такой напряженной и опасной обстановке он действовал вдумчиво, как на работе. А обо мне подумал: раз кричит, значит живой, пусть потерпит. Без дополнительных происшествий мы вернулись на свою базу. Когда я отнял ладонь от левого глаза, там оказался сгусток крови, за которым глаз не был виден. Перевязал меня механик – водитель, он подумал, что глаз выбит. А я не завязанным правым глазом осмотрел наш танк. Царапин и ссадин на нем было много еще в Бессарабии, сбит перископ, антенна. А теперь появилась дырка рядом с пулеметным отверстием. Снаряд не пробил лобовую броню танка, но дырку небольшую высверлил, меня осыпало в лицо мелкими осколками своей отколовшейся брони.
Медсанбат отправлял всех поступавших раненых на подводах. Мы пошли по украинским селам. Жители встречали нас, первых раненых, приветливо, ласково, угощали домашними пышками, приглашали в сады. Увидев, что я не могу отловить вишню с куста, меня вели к скамейке и предлагали вишни, собранные в корзину.
Когда мы подошли к железной дороге, там стоял санпоезд, который и доставил нас в эвакогоспиталь 3428 в город Серго Ворошиловоградской области 31 июля 1941 года. Врача окулиста в этом госпитале не было, был один на несколько госпиталей. Он пришел на следующий день, 1 августа. Восемь дней прошло после ранения. Мои очи пылали, как огнем, я не мог шевелить веками. Врач что-то побурчал персоналу, что не вызвали его раньше, но, узнав, что я прибыл только вчера, бодро пообещал мне быстрое выздоровление, а на первый случай познакомит меня с некоей «Анастасией», которая снимает все боли. Он велел держаться за его плечо и повел меня в операционную. Там закапал в глаза лекарство, расспросил меня о смелых танкистах. Я рассказал ему о лейтенанте Сароисове, который гоняет свой танк по деревням, занятым немцами, под ураганным огнем противника. Потом врач меня предупредил, чтобы я не ворочал глазами без его команды, сославшись на то, что у него оружие острое, с ним надо вести себя осторожно. Он удалил из роговой оболочки обоих глаз видимые осколки, а я ворочал глазами по его команде. После операции он уехал. Приехал через два дня с рентгеновской пленкой, сделал снимок и уехал.
Когда снова приехал, опять вынимал осколки, проявленные на пленке. С собой имел новую пленку и сделал снимок. В следующий приезд он сказал, что в правом глазу осколков нет, а в левом вырисовывается два осколочка в недосягаемом для скальпеля положении. Он решил сделать снимок левого глаза с движением глаз. Во время съемки скомандовал мне: «вверх-вниз». Опять уехал и вернулся через день. Сказал, что оставшиеся два осколка находятся не в глазу, а в глазнице. Они обрастут оболочкой, и, может быть, не будут беспокоить. А если их удалять, то надо оттягивать глаз или пробивать висок. Операция сложная, можно потерять зрение. Несколько дней мне еще закапывали лекарство в глаза, а вскоре перестали, и я стал нормально видеть. 22 августа я выписался из госпиталя и поехал в Сталинград в надежде попасть на танк Т-34, о чем мечтал каждый подбитый танкист.
Сталинград был еще цел и невредим. В мирном небе на большой высоте спокойно и тихо плавала лишь немецкая рама Фоке-Вульф.
У коменданта собралась группа танкистов разных специальностей. Их уже посылали в танковый полк, но снова вернули. Теперь комендант направил нас в тракторный полк (был в Сталинграде в августе 1941г и такой полк). Но и там было полным-полно народу, а машин не хватало. Нас вернули и оттуда.
Тут подвернулся покупатель из 894 стрелкового полка. Обещал всем найти работу по душе. Мне, например, ручной пулемет Дегтярева, только на треноге, а не в шаровой установке, как это было в танке БТ-7, или переносную коротковолновую станцию 6-ПК. Повидал я еще раз этого штабника. На лица у меня плохая память, но он меня сам узнал. Спросил, как я устроился. Я ответил, что обещанная им 6-ПК осталась пока в мечтах, а у меня за плечом была новенькая семизарядная винтовка СВТ с длиннющим штыком формы кинжала. Он спросил, сколько мне лет, я сказал - 28. «Ну, тогда у тебя еще все впереди, - сказал он. - Должно все исполниться». С тем мы и расстались. Он пошел по своим делам, а я полез в «телячий» вагон. Поехали мы на запад к Днепру. Где-то мы высадились, часть прошли пешком. Потом нам показали, где наша полоса обороны. Меня назначили командиром отделения, сказали, чтобы я выделил одного стрелка связным к командиру взвода. В отделении моем было со мной 19 человек. У каждого из нас на поясе в чехле была лопатка с коротким черенком, их мы и применили для нашего благоустройства. Грунт вначале был мягкий - пашня, а поглубже- более твердый. Время было к вечеру, когда мы приступили к работе, копали всю ночь. К рассвету у правого моего соседа окоп был готов в полный рост, у левого соседа и у меня работа шла менее успешно. Я похвалил соседа справа, сказав, что при таком темпе работы он через недельку может сделать подкоп к позициям противника. Рассказал шутку, ходившую у нас, танкистов: «один пехотинец так глубоко ушел под землю, что его не нашли и посчитали дезертиром». Посмеялись. Я спросил, не работал ли он в тридцатом году на Московском метро. Там Маяковский восхищался работой строителей. Он говорил: «под Москвой товарищ крот на аршин разинул рот». Сосед высказал беспокойство в отношении воды, я посоветовал ему съесть помидор, плантации которых окружали нас. В свою очередь и я высказал беспокойство, но уже другого рода – почему-то время от времени в ближайших кустах раздавались хлопки, как будто поблизости кто-то стрелял. Мой сосед меня успокоил: «это, не бойся! Это финская «кукушка» где-то в тылу сидит и стреляет наугад, а пули – разрывные, задевают за кусты и хлопают для испуга, а вреда от них почти никакого».

ВОСПОМИНАНИЯ УЧАСТНИКА ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ ЛУБЯНЦЕВА ВЛАДИМИРА ВИКТОРОВИЧА. ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Прошел один день, другой, третий. Дальнейшие события уже стали вызывать беспокойство у всех: ожидаемый термос за спиной кашевара не появлялся, связной тоже как в воду канул, впереди грохотали артиллерийские залпы. Через нас пролетали самолеты со свастикой, бомбили вблизи за нашими спинами, справа и слева от нас, нас как будто не замечали. Правда, мы свежую насыпь на брустверах прикрывали зелеными ветками, днем прекращали работы и, зажав винтовку между колен, старались уснуть хотя бы на короткое время, сидя в окопчике. В ночное время по осветительным ракетам можно было понять, что наша позиция - не передний край, впереди бой принимают другие наши части. Там взвивались и немецкие осветительные ракеты, которые висели в воздухе долго, а наши осветительные ракеты в воздухе не зависали, падали скоро. Об этом мы догадывались сами. Связь с нашим взводом отсутствовала трое суток, мы за это время выкопали окопы в полный рост и хода сообщения между ними, съели НЗ (галеты и консервы), а вместо воды ели помидоры с кустов. В конце концов, никакой страх не мог удержать нас от поисков воды. Я взял своего успешного землекопа и пошел с ним сначала по нашим ходам сообщения влево. Из последнего окопчика перебежали открытое пространство в гряду зарослей и по этой гряде пошли как бы в тыл нашим окопам. Останавливались, старались запомнить свой путь. Наткнулись на дорогу, которая по-видимому, вела к помидорным посадкам, где были наши окопы, Но мы вышли на эту дорогу, сделав дугообразный ход по кустарникам. Дальше дорога эта шла по открытой местности. Мы постояли, понаблюдали, а потом пошли с интервалом метров пятьдесят друг от друга. Дошли до следующих кустарников, тут оказались садовые посадки, а между ними дом с упавшей крышей, и дальше – колодец «журавль».
Мы чуть не закричали от радости. Стали доставать воду. Ведро протекало, но напиться хватило и во фляги набралось. Поискали ведро в доме, но не нашли. Во дворе нашли грязное. У колодца помыли, поскребли, несколько раз налили, получилась вода чистая. Вдруг нас окликнули: «ребята, вы из 894 полка? Мы давно на вас смотрим, а вы нас не замечаете». Из кустов вышли два солдата интендантской службы с вещевыми сумками и термосом. Они принесли нам хлеб и шпик. Рассказали, что были здесь вчера, дальше хотели пойти, но их обстреляли как раз из тех зарослей, которыми сейчас прошли мы, считая этот путь безопасным. Мы сразу взяли по куску шпика и съели его с хлебом. Сало было свежее, непросоленное, срезанное с красным мясом, но нам очень понравилось. Я вспомнил, что где-то читал, что крупная змея и черепаха могут терпеть голодовку больше года, а клоп до семи лет, но наш землеройный собрат-крот не может прожить без пищи даже 12 часов. Мы тоже в этой части слабоваты. Наши интенданты рассказали нам, что наши подразделения имеют большие потери от бомбежки и арт-огня, поэтому и не было связи, но теперь они о нас скажут. Нам оставили термос, мы из него выложили шпик в вещмешок, а его наполнили водой. Мы условились встретиться здесь через день или два. Вернулись в окопы без происшествий. Я распорядился, чтобы все проверили винтовки, они самовзводные, при засоре могут отказать. Решил пострелять по ближайшим кустам. От своих окопов стали копать ход в тыл, к нашему пункту снабжения. К вечеру второго дня отрядил двоих за водой и проверить, были ли снабженцы в условленном месте. Воду принесли, а продуктов еще не было. Еще через день пошел сам с помощником. Пригибаясь можно уже было пройти более половины пути выкопанным новым ходом в тыл. Послышались волнистые звуки самолетов.
Наши моторы ровно гудят, а эти волнисто, то громче, то тише, значит – вражеские. Завизжали брошенные бомбы и, как мне показалось, взметнулась земля у колодца, к которому мы не дошли. Была ли ещё какая стрельба или всё было только с неба, было непонятно, только взорвалась вся земля и всё кругом загремело и почернело, меня как-то подбросило. Страха не было. Когда чувствуешь ответственность за других, то о себе забываешь. Я, согнувшись, кинулся назад к своим окопам. Вдруг левую руку дёрнуло в сторону и по всему телу прошло электричество. Я упал, но сразу поднялся и добежал до большой воронки. В неё прямо прыгнул. Левая рука попала во что-то горячее, а правая оперлась на винтовку. Я осмотрел левую руку, из ладони торчали белые головки костей, кровь как будто и не текла. Удар был тыльную часть кисти, и все кости были вывернуты на ладони, а рука запачканной чем-то тлеющим на дне воронки. Рядом со мной оказался и мой спутник. Я всегда ему говорил, чтобы при бомбёжке выбирал большую воронку, два раза в одно место бомбы не попадают. Я достал индивидуальный пакет, стал перевязывать рану. Грохот прекратился, гул самолётов сначала удалился, а потом снова начал нарастать. Самолёты после бомбометания возвращались и обстреливали местность из пулемётов. А я этого во время бомбежки не заметил. Опасность миновала, а рука заболела по-настоящему, отдавало даже в плечо, повязка намокла от крови, а мой спутник всё-таки мне позавидовал: «Откровенно скажу тебе, счастливчик ты, но не теряй время, ищи скорей медпункт, а я посмотрю, живы ли наши. Не забудь сказать про нас там командирам, а то погибнем мы без всякой пользы». Я обещал ему и посоветовал послать нового связного. Было это 11 сентября 1941 года.
Медпункт я нашёл километрах в двух, мне сделали укол от столбняка, промыли рану, забинтовали, отправили в медсанбат. Я не хотел уходить, сказал, что обещал сообщить начальству о своих людях, оставшихся без связи, без пищи, а может быть и без воды, если бомба повредила колодец. Но меня заверили, что обо всём доложат. Несколько дней я лечился в медсанбате, а с 27 сентября по 15 октября 1041 года в эвакогоспитале 3387 ростовской области. После выздоровления я стал радистом. Сбылось предсказание Сталинградского штабника, мне дали переносную коротковолновую радиостанцию 6-ПК, и я держал связь из батальона с полком. Это был 389 стрелковый полк 176 стрелковой дивизии. Участвовал в жестоких боях, которые в сводках Совинформбюро именовались боями местного значения. Осенью 1941 года гибли тысячи наших бойцов, огневое превосходство было на стороне немцев, особенно тяжело было зимой.г. Бойцы поднимались в атаку, а ураганный огонь останавливал, залегали бойцы в снегу, много было раненых, обмороженных, убитых и закоченевших в снегу.
После разгрома немцев под Москвой заметно было какое-то облегчение и на других фронтах. Хотя и падала пехота перед встречным огнём, но уже более решительно и дружно вставала для новой атаки.
Весной 1942 года мы слышали уверенный рокот нашей артиллерии и звонкий голос «катюш» за нашей спиной, от чего и нам хотелось запеть. В эту весну даже была попытка организовать ансамбль голосистых солдат.
Командование южного фронта организовало курсы младших лейтенантов. На эти курсы направляли отличившихся в боях сержантов и старшин из всех воинских подразделений фронта. Занятия начались в г. Миллерово Ростовской области. Однако летом пришлось отходить под новым натиском немецких войск. После неудачной попытки взять Москву немцы решили обойти ее с юга, отрезать от источников нефти. Большая часть моторизованных войск шла на Сталинград, и не менее мощная - на Кавказ через Краснодар. В Краснодаре в то время было офицерское пулеметно-минометное училище, где учился мой брат Миша. С приближением фронта училище расформировали, а курсантам присвоили не офицерские звания, а сержантские. Вручили станковые пулеметы и отправили защищать Сталинград. С какой бы готовностью я заменил брата, мне 29 лет, а ему только 19. У меня год войны, два ранения, я опыт имею, а он новичок без всякого опыта. Но судьба распорядилась иначе. Он шел в пекло, а я пока уходил от горячих схваток, правда, с боями: в некоторых местах приходилось занимать оборону. Дошли мы до станции Мцхета (около Тбилиси) и там обучались до октября 1942г. В октябре я получил звание младшего лейтенанта и был направлен в 1169 стрелковый полк 340 стрелковой дивизии в г. Ленинакан Армянской ССР на должность командира минометного взвода. Здесь надо было обучать грузинских парней, только что призванных в армию. В моем взводе были ротные минометы калибра. Боевая техника, прямо скажем, не сложная. Мы ее изучили быстро. Заодно изучили и стрелковое оружие пехотинцев в виду того, что взвод минометчиков придан был стрелковой роте, действовать в бою должен выл рядом с пехотинцами или даже непосредственно из окопов и траншей пехоты.
Ребята во взводе были грамотные, ловкие, хорошо знали русский язык, особенно отличался один паренек, непохожий на грузина, был он не брюнет, а русый, даже ближе к блондину. Какой-то он был спокойный, уверенный, рассудительный. В каких жестоких боях я побывал со многими людьми, но имен и фамилий не запомнил, а этого парня помню до сих пор. Фамилия его была Домбадзе. К его помощи я иногда прибегал, когда замечал, что меня не поняли. Тогда он объяснял всем по-грузински. Через него я стремился создать доброжелательность, дружбу, сплоченность во взводе, взаимовыручку и взаимозаменяемость на случай выбытия кого-то из строя. Этого я добивался и своими рассказами о пережитом и увиденном в боях и, в первую очередь, тактическими занятиями. Поскольку боевая техника была простая, то главной задачей я считал отработку практических умелых действий в обороне, во время обстрела наших позиций или бомбежки, тактических действий при наступлении нашей стрелковой роты, к которой мы приданы. Выбор места, быстрота развертывания в боевые порядки, точность попадания в заданные цели. Тактические занятия проходили за городом Ленинаканом. Местность там высокогорная с довольно суровой зимой, что создавало неудобства и трудности, приближая учебу к обстановке, близкой к обстановке на фронте. Неподалеку от нашего полигона проходила граница с Турцией, в синей дымке виднелись острые крыши минаретов. Так время дошло до весны 1943 года. Я полагал, что к маю месяцу мы будем на фронте. Но к этому времени пришла группа молодых офицеров, которые после окончания курсов не имели практического опыта. Их оставили в дивизии, а из взводов и рот выбрали офицеров, имеющих боевой опыт, и направили в распоряжение фронта. Тут уж не трудно догадаться, что и я оказался в числе имеющих боевой опыт, позарез необходимых фронту.
В мае 1943 года я оказался в 1369 полку 417 стрелковой дивизии командиром минометного взвода. Взвод свой я нашел в непосредственной близости с пехотой. Присматриваться друг к другу не было времени. Бойцы отнеслись ко мне с уважением, когда узнали, что я был в боях с первого дня войны и в самую трудную зиму 1942-43 года, имел два ранения. Да и между собой они мало знали друг друга. Многие выбывали из строя, их заменяли подносчики мин, обучались в бою. Бодрость духа была высокая, немца не боялись, знали о победе под Сталинградом, на выстрел отвечали выстрелом. Смело обстреливали позиции немцев минами, потом прятались в ниши, ожидая ответного обстрела. Старались держать противника в напряжении. На флангах демонстрировали наступление. На нашем участке шла позиционная война, немцы не наступали, и мы пока тоже вели только обстрел. Зато обстрел был частым. Мины нам приносили, или мы сами носили ночью, а днем они у нас не залеживались. Однажды после наших залпов мы укрылись в нишах, немцы тоже постреляли и перестали. Я вылез из ниши и пошел по ходам сообщения. Поблизости стоял пулеметчик у пулемета. А немцы дали еще залп. Взрыв я увидел позади пулеметчика, осколком ему сорвало каску и часть черепа. А боец еще стоит, потом медленно повалился…

ВОСПОМИНАНИЯ УЧАСТНИКА ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ ЛУБЯНЦЕВА ВЛАДИМИРА ВИКТОРОВИЧА. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

7 июля 1943г я был ранен, сорвало осколком чашечку коленного сустава левой ноги. А было это так. Решили мы дождаться, когда начнут немцы, и ответить сразу, пока они находятся у минометов, не ушли в укрытие. Эффект получился поразительный, немцы как будто подавились. Мы дали несколько залпов, а противник молчал. Только после долгого молчания начался беспорядочный обстрел с дальних позиций. Им отвечали наши батальонные минометы калибра. Мы отсиживались в своих укрытиях-нишах. Ниша-это небольшое углубление в стене траншеи. Каждый выкапывал его себе сам как временное укрытие от огня противника. Во время обстрела я сидел в своем укрытии, поджав колени. Ниши делались неглубокие из-за опасения обвала траншеи, так что в нише пряталось только туловище, а ноги были вне укрытия. Одна мина разорвалась на бруствере почти напротив моей ниши, и меня ранило в левое колено. За мое пребывание около двух месяцев во взводе у нас потерь не было, наверное, потому, что была дисциплина. Была даже введена команда: «Взвод, по нишам!». И все, кто даже держал мину в руке, не успел опустить в ствол миномета, разбегались. Я ввел эту команду, чтобы уберечь взвод от потерь, сам и выбыл раньше всех. Такова ирония судьбы. Но я заверил ребят, что подлечусь и быстро вернусь. Ранение-то легкое. Лечился я в АГЛР №3424 (Армейский госпиталь легкораненых) с 9 по 20 июля -11дней. Госпиталь располагался на лужайке в парусиновых палатках. Мне накладывали повязки со стрептоцидом, было сильное нагноение, осколок подрезал снизу под чашечкой коленного сустава, и вовнутрь сустава набилась грязь. 20 июля я выписался из госпиталя и вернулся на передовую, но пробыл только два дня. Какая-то соринка осталась в глубине сустава и дала нагноение. Долечивался я с 23 июля до 5 августа в своем медсанбате, который назывался 520 отдельный медико-санитарный батальон. Тут я пробыл уже 14 дней, зато вылечился окончательно. 6 августа я опять был на передовой.
12 августа меня и командира стрелковой роты, к которой был придан наш минометный взвод, вызвали в штаб батальона. Мы пошли по зигзагообразным ходам сообщения в тыл, а на обратном склоне пошли по открытой местности. Это место с позиций противника не просматривалось. Через некоторое время впереди нас разорвался снаряд, а через минуту грохнул еще один взрыв позади нас. «Похоже на пристрелку, -сказал я. - Давай бежим!» Побежали к тому месту, где был первый взрыв. И точно, загрохотали взрывы почти на наших пятках. Мы упали, и у меня, как всегда при ранениях, все тело пронзило электричество. Обстрел больше не повторился. Видимо, противник заранее пристреливал местность для заградительного огня, на случай появления наших танков. Я был ранен осколком теперь уже в правую ногу, насквозь пропороло бедро чуть ниже ягодицы. Для перевязки использовал индивидуальный пакет, дошел до медпункта а там был отправлен в эвакогоспиталь 5453 в станицу Белореченскую Краснодарского края. В офицерской палате все шутили надо мной: вот, где, мол, Гитлер искал сердце-то у тебя! Я отвечал, что и сам немцам большей частью под зад поддаю, у меня минометы ротные, калибра, мины рвутся понизу. Лечился я здесь с середины августа по сентябрь 1943 года.
В октябре 1943 года я стал командиром минометного взвода в 900 горнострелковом полку 242 стрелковой дивизии. Во взводе оказались сибиряки, пожилые люди, лет на 10-15 постарше меня, а мне тогда было 30 лет. Их надо было обучать, чем я и занялся на Таманском полуострове. Занятия проходили успешно, мы нашли большое количество брошенных немцами мин, которые можно было использовать для стрельбы из наших минометов, только летели они на меньшее расстояние, чем наши мины (калибр их на меньше наших). Да и своих мин было у нас достаточно. Так что для практических стрельб был большой простор. По утрам мои охотники сибиряки постреливали уток из автоматов. Утки приплывали ночевать к берегу. В декабре 1943 года мы переправились с Таманского полуострова на Керченский полуостров. Переплывали пролив под огнем противника. Керченский пролив непрерывно подвергался обстрелу дальнобойной артиллерией немцев, снаряды рвались и далеко от нашего бота, и близко, но мы переплыли пролив благополучно. Там наши войска уже занимали плацдарм шириной около и глубиной до 4км. Под этим участком были огромные каменоломни. Здесь до войны были большие разработки камня-ракушечника, шла распиловка его электропилами, был электрический свет, были такие хода, по которым от Керчи до Феодосии можно было проехать под землей на автомашине. Теперь эти хода были завалены. Сейчас здесь, под землей, накапливались войска для решительного удара.
В подземелье мы спускались с зажженным телефонным кабелем, а там, в закутке, у нас был светильник-коптилка из патрона артиллерийского снаряда.
Отсюда мы выходили на боевые позиции ночью, а когда нам приходила смена, мы возвращались в свои каменоломни. Сибиряки восхищались природой Крыма, говорили, что здесь не надо никакого дома, можно всю зиму жить в палатке или шалаше. Я, однако, не был в восторге от этого курорта, простудился, и не мог громко говорить целых три месяца, что пробыл на Керченском полуострове. Находясь на боевых позициях, приходилось терпеть неудобства от ненастной погоды. Снег с дождем в сочетании с пронизывающим ветром создавали на нашей одежде ледяную корку. Это уже было добавкой к пулеметным ливням, разрывам снарядов и бомб. Послабление в климатических неполадках мы почувствовали в середине марта 1944г.
Однажды, возвращаясь с боевых позиций в свое пещерное убежище, я увидел девочку лет 10-11. вышедшую из катакомб на солнышко. Мне она показалась просто прозрачной, лицо белое-белое, синие прожилки на тонкой шее. Поговорить не удалось, приближалась вражеская авиация, и мы поспешили вниз, а там, в темноте, она исчезла. Зашел я к командиру стрелковой роты, к которой был придан наш минометный взвод, а он меня удивил новостью: старшина его роты принес в котелке парное молоко. Оказывается, по соседству есть жители, и даже живая корова в подземелье.
Так мы и воевали целых три месяца. Мы обстреливали немецкие окопы, они нас угощали тем же. Были и убитые, и раненые. Однажды в пополнение прибыл молоденький младший лейтенант. Дали ему взвод автоматчиков. Первое время я водил его на боевые позиции вместе с его взводом автоматчиков. Я хорошо изучил дорогу и предупреждал, чтобы шли один за другим, не отклонялись ни на шаг в сторону, а то у меня был случай во взводе, когда один солдат отклонился на шаг или два и подорвался на «хлопушке», сброшенной ночью с немецкого самолета. Кроме него получили ранения двое других, даже шедших правильно. Младший лейтенант был новичком на фронте, на каждый свист пули пригибался. Я ему говорил: «Не кланяйся каждой пуле, раз она просвистела, значит, уже пролетела мимо. А ту, которая окажется твоей или моей, мы не услышим. Она вопьется раньше звука». Автоматчиков назначали в боевое охранение. Как-то раз пошел и сам младший лейтенант с группой своих автоматчиков. К своему удивлению, он услышал русскую речь в немецком окопе. Это так его возмутило, что он схватился за гранату, угрожая бросить ее в окоп противника. Но стоящий рядом боец удержал его, сказав, что в дозоре шуметь нельзя.Младший лейтенант так растерялся, что вместо броска прижал гранату к животу. Раздался взрыв. Молодой офицер погиб, был ранен и тот, кто удерживал его от броска. Это был урок, как не надо действовать в пылу гнева, и как не надо вмешиваться в действия соседа, не вникнув в суть обстановки. Предохранительная чека гранаты была уже выдернута. Вообще уроков было много. Вот подрыв на «хлопушке» в моем взводе – тоже урок.
22 марта 1943 года было назначено наступление наших войск на позиции противника. Говорили, что командует операцией Андрей Иванович Еременко и Климент Ефремович Ворошилов. Все заняли свои места. Мы, ротные минометчики, вместе с пехотой, батальонные на некотором расстоянии позади нас. Мои сибиряки медвежатники заметно тушевались, все спрашивали меня, где я буду во время боя. Я им объяснял, что из окопов выйдем вместе, я даже раньше их. Кричать и командовать будет бесполезно, делать надо как я, а пробег до окопов противника надо сделать без остановки, сразу там открывать огонь, согласуясь с пехотой, занявшей позиции первыми.
Началась артиллерийская подготовка. Потом по сигналу ракеты вышла из окопов пехота и автоматчики. Враг очень скоро обрушился ответным огнем. Как будто нисколько не был подавлен нашей артподготовкой. Может быть, и заметили это с командного пункта Еременко и Ворошилов, но изменить ход событий уже никто не мог. Баталия началась и пошла, как было задумано. Пехота скрылась в дыму разрывов. Следующими поднялись в сотне метров от нас бойцы ПТР с длинными противотанковыми ружьями. Это и сигнал для нас. Мы, как было условлено, поднялись вровень с петеэровцами. Бежали к окопам, которые заняла наша пехота. Но обстрел был такой сильный, что в сплошных разрывах и дыму ничего не было видно. Минометчик ближайшего ко мне расчета был ранен в лицо, прострел был в одну щеку с вылетом в другую щеку. Он начал кружиться на одном месте. Я снял с него миномет и толкнул его в сторону окопов, из которых мы вышли. Сам побежал дальше, сделал несколько прыжков и упал, как-будто что под ноги попало, а по всему телу прошло электричество. Понял, что ранен. Боли не было, я вскочил и опять побежал. Заметил, что боец с коробкой мин за плечами удалился вперед. Меня опять подсекло повыше колена левой ноги. Я упал рядом с большой воронкой. Немного спустился в нее, полежал. Потом хотел подняться, но не смог, резкая боль в щиколотках обеих ног не дала встать. Решил подождать пока утихнет или удалится грохот огня. Подумал, как теперь смогу передвигаться. Сел и на руках приподнял туловище, руки переставил назад и сидя подтянулся. В пятках ног появилась боль. Но небольшая, терпеть можно. Потом лег на живот, приподнялся на руках, но протащиться вперед не смог, боль в щиколотках резкая. Попробовал на боку, получилось легче. Так и остался полежать на правом боку. Показалось мне, что грохот утихает, незаметно для себя заснул. Через какое-то время пришел в себя от резкой боли в щиколотках обеих ног. Оказалось, что меня втянули в траншею два наших санитара и ушибли ноги. Хотели снимать сапоги, но я не дался. Тогда голенище разрезали. У правой ноги рана была в передней части голени, а у левой ноги было две раны, одна рана сбоку ноги. А вторая сзади, в ногах что-ли мина разорвалась? Мне и показалось как-будто я споткнулся обо что-то во время ранения. Еще дополнительно левая нога была ранена пулей повыше колена: аккуратная дырка справа, и побольше отверстие на выходе пули с левой стороны ноги. Все это мне забинтовали. Я спросил, кто меня приволок сюда, к окопам? Оказалось, что никто меня не тащил, сам добирался. Но через бруствер окопа перевалить не смог, только руки положил на бруствер. Когда меня втащили в траншею, я и опомнился. Теперь после перевязки один санитар взял меня на «кукорки» и понес в медпункт. Там сделали укол от столбняка и отправили уже на носилках к переправе Керченского пролива. Потом в трюме небольшого бота меня вместе с другими ранеными перевезли на Таманский полуостров. Тут, в огромном сарае, была операционная. Меня переложили с носилок на матрац, принесли большую стеклянную банку с прозрачной жидкостью и стали мне ее вливать. После этого вливания меня стала трясти лихорадка. Все тело подпрыгивало на матраце. Я хотел сжать зубы, удержать дрожь, но не мог, все тряслось. Хоть упасть я не боялся, матрац лежал прямо на полу, через некоторое время дрожь прекратилась, меня взяли на операционный стол, удалили осколки из раны, забинтовали и отправили на лечение в госпиталь. Это оказался тот самый эвакогоспиталь 5453, в котором я лечился по предыдущему, четвертому ранению. Врач Анна Игнатьевна Попова приняла меня как родного. Она, должно быть, запомнила меня по тем позорным позам, когда я показывал ей голый зад во время перевязок. Тогда она всякий раз шутливо спрашивала: «Да кто это у меня?» И я тихо называл свою фамилию. Сейчас я уверенно доложил ей, что мое ранение (пятое во время войны) теперь вполне достойное настоящего воина, и не будет причин для насмешек в офицерской палате. На этот раз лечился я долго, с марта месяца до июня, и выписался, прихрамывая на правую ногу.
В июне был направлен в г. Ростов в 60 ОПРОС СКВО (60-й отдельный полк резерва офицерского состава Северо-Кавказского военного округа). Пробыл там до ноября 1944 г., а 1 ноября снова пришлось лечиться в госпитале 1602: открылась рана. Пролежал до 30 ноября. В декабре меня направили в Сталинград, в 50 запасной полк 15-й стрелковой дивизии. Так, после тяжелой, мучительной трепки, после пяти ранений, я стал штабником наподобие того, который отправлял меня в 894 стрелковый полк в 1941 году. Должность моя была - командир маршевой роты, звание – лейтенант. Я формировал и отправлял на фронт маршевые роты. Сталинград был не похож на тот красивый город, который был в 1941 году, лежал в развалинах.
Там я и встретил ДЕНЬ ПОБЕДЫ 1945 года.
12 января получил назначение в Астраханский областной военкомат на должность помощника начальника общей части по секретному делопроизводству.
7 августа был уволен в запас.
В огне сражений погиб мой брат Николай в битве на Курской дуге, а в обороне Сталинграда участвовал мой брат Михаил. Он был ранен. Лечился в госпитале в городе Вольске Саратовской области. После лечения участвовал в боях при форсировании Днепра. Оттуда прислал письмо маме: «Готовимся к форсированию Днепра. Если останусь жив, побреюсь первый раз в жизни». Это было летом. Больше писем от него не было, а пришло извещение о его гибели, а было ему в то время только 20 лет.
Как я остался жив – сам удивляюсь!